Андерсенам — ура! - [29]

Уже в течение долгого времени оба слышали какой-то странный звук, доносившийся из сада. Как будто там что-то рубили. Она подошла к окну.

— Боже! — воскликнула фру Сальвесен. — Вы должны вмешаться. Вы мужчина!

Это была не просьба, а мольба. Он тяжело поднялся с дивана и подошел к окну.

Фру Хермансен тоже стояла у окна и смотрела на живую изгородь. Стояла долго, ведь ток был выключен и швейная машина не работала. Нельзя даже сварить себе чашку кофе для успокоения, поэтому пришлось открыть бутылку коньяку, приготовленного, собственно, для отпуска, и до краев налить себе большую рюмку. Помогло. Помогло совершенно невероятно, и она налила еще одну. Это было просто необходимо. Расправа с мужем не прошла бесследно. Она наговорила такого, чего, может быть, не стоило говорить, но выходка с пробками заглушила чувство вины, и злость не ослабевала.

Не понять, в чем тут причина — в коньяке, в злости или в каких-то других, не поддающихся контролю ощущениях, но при виде Сальвесена на газоне пульс участился.

Сальвесен подходил к изгороди с ножницами в руке. Постоял, глядя на изгородь, прямоугольную, ровную, как скамья. Раза два щелкнул ножницами в воздухе, прежде чем приступить к работе. И стал обрезать не маленькие зеленые побеги, а приставил ножницы к корням и резанул — раз, два, три; и вдруг изгородь укоротилась на один куст, закончилась неровной линией, похожей на сломанную балку. Он отбросил куст в сторону и принялся за другой. Работал он спокойно, создавая впечатление, что действует обдуманно, с глубоким смыслом.

— Я ему сейчас помогу, — прошептала фру Хермансен. И так заспешила в сад, что позабыла поставить рюмку и подошла к Сальвесену, держа бутылку в руке.

— Я вижу, ты изгородь подстригаешь, — сказала она очень тихо, чтобы не помешать работе.

Он кивнул и посмотрел ей в глаза. Злость, бушевавшая в обоих, вызвала чувство общности, совсем не похожее на прежний флирт возле той же изгороди.

— Ты делаешь полезное дело, — сказала она одобрительно. Коньяк настраивал на несколько торжественный лад. — Тебе нужно подкрепиться.

Твердой рукой она налила полную рюмку.

— Необычайно полезное, — он взял рюмку и поглядел в небо. — Думаю, господь бог рад этому делу. Ему ведь никогда не пришло бы в голову заставлять живое расти таким образом! — и выпил рюмку до дна, а когда вернул ее, фру Хермансен снова налила.

— Теперь ваша очередь. Твоя очередь, — оба перешли на «ты», не заметив этого.

— Я уже выпила две рюмки. Попробуй догнать меня. — Он выпил еще, а чтобы ему не пить в одиночку, она налила и себе. И почувствовала себя молодой и сильной, как никогда. Злость вдруг исчезла, хотелось чего-то более конструктивного, соответствующего на строению. — Если мы возьмемся вдвоем, то, может, выдерем тут все с корнем! — бодро сказала она и поставила бутылку на землю.

— Это восстание. Вы должны вмешаться, Хермансен! — сказала фру Сальвесен.

— Не могу же я драться с собственной женой!

— Вы можете драться с моим мужем! — Она знала, что Хермансен прав, и это бесило тем больше. Ничего нельзя поделать. Соседи уже стали обращать внимание на то, что происходит у изгороди. Оставалось только бессильно стоять за гардиной и глядеть на разрушение. А те двое на газоне вели себя все более возмутительно — выдергивали с корнем кусты, помогая себе вилами, и без смущения весело покрикивали, чтоб тащить в такт. На газоне росла куча искалеченных веток и торчали черные бахромчатые корни. Время от времени разрушители чокались. Они уже не наливали в рюмку, а пили прямо из бутылки. Некоторые кусты не поддавались. Тогда на помощь приходили соседи, им тоже предлагали выпить.

— Обычная партизанская тактика, — мрачно сказал Хермансен. — Привлечь население на свою сторону.

— Во всем виноват Андерсен.

— Да, — уже одно это имя заставило его вскочить с дивана. Он беспокойно заходил взад и вперед по комнате, но старался не подходить близко к окну. — Не по шевельнув пальцем, всех их с толку сбил. А теперь еще эта женитьба!

— Мы должны помешать людям пойти на свадьбу, — твердо сказала фру Сальвесен. Но даже ее энтузиазм не помог вернуться боевому настроению.

Снизу, из сада, доносились снова смех и крики.

— Непостижимо! — пробормотал Хермансен и рухнул на диван. Теперь они сидели рядом. — Помните, как мы создавали жилищный кооператив пять лет назад? — грустно спросил он. — В столовой нашего банка?

— Вас единогласно выбрали председателем. — Ей тоже вдруг стало грустно.

— Не единогласно. Два голоса против.

— Я не могу ошибиться. Одну минуту… — она посмотрела в протоколы, лежавшие на полке. Какое чувство уверенности они придают, когда держишь их в руках, переплетенные в коричневую кожу и на каждом листе печать.

Теперь между ними были протоколы. Она быстро листала их.

— Это на первой странице, — сказал Хермансен и улыбнулся улыбкой обиженного человека. — Первое общее собрание.

— Вы помните, какого числа?

— Двадцатого июля, — он внезапно вспомнил число и с какой-то сладострастной болью констатировал, что чаша страданий еще не испита до дна. — Я не думаю, что мы все это заслужили.

Фру Сальвесен, наоборот, оживилась.