Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора - [52]

И вдруг при смене Командования оказалось, что никто не хочет брать к себе этого "гения", ни столь обожаемый им Николай Николаевич, ни Алексеев, а предлагают ему всего-навсего дивизию. И только с трудом он упросил дать ему корпус. С этих пор этот недобрый человек затаил злобу на Государя (хотя Он тут был совсем не при чем) и в роковые дни февраля 17-го года показал себя. Тот же Бубнов, перешедший из старой Ставки в новую, пишет подробно об Алексееве:

«Генерал Алексеев был безспорно лучшим нашим знатоком военного дела и службы Генерального Штаба по оперативному руководству высшими войсковыми соединениями, что на деле и доказал в бытность свою на посту начальника штаба Юго-Западного фронта, а затем на посту Главнокомандующего Северо-Западным фронтом. Обладая совершенно исключительной Трудоспособностью, он входил во все детали Верховного командования, и нередко собственноручно составлял во всех подробностях длиннейшие директивы и инструкции.

Однако он не обладал даром и широтой взглядов полководцев, записавших свое имя в истории, и, к сожалению, находился в плену, как большинство наших офицеров Генерального Штаба, узких военных доктрин, затемнявших его кругозор и ограничивавших свободу его военного творчества... По своему происхождению он стоял ближе к интеллигентному пролетариату, нежели к правящей дворянской бюрократии. При генерале Алексееве неотлучно состоял и всюду его сопровождал близкий его приятель и "интимный" советник генерал Борисов. Он при генерале Алексееве играл роль вроде той, которую при кардинале Ришелье играл о. Жозеф, прозванный "серая эминенция"; так в Ставке Борисова и звали. Он также жил в управлении генерал-квартирмейстера, и генерал Алексеев советовался с ним по всем оперативным вопросам, считаясь с его мнением. Весьма непривлекательная внешность этого человека усугублялась крайней неряшливостью, граничащей с неопрятностью. В высшей степени недоступный и даже грубый в обращении, он мнил себя военным гением и мыслителем вроде знаменитого Клаузевица, что, однако, отнюдь не усматривается из его, более чем посредственных писаний на военные темы. По своей политической Идеологии он был радикал и даже революционер. В своей молодости он примыкал к активным революционным кругам, едва не попался в руки жандармов, чем впоследствии всегда и хвалился. Вследствие этого он в душе сохранил ненависть к представителям власти и нерасположение, чтобы не сказать более, к Престолу, которое зашло так далеко, что он "по принципиальным соображениям" отказывался принимать приглашения к Царскому столу, к каковому по очереди приглашались все чины Ставки... Трудно сказать, что, кроме военного дела, могло столь тесно связывать с ним генерала Алексеева; разве что известная общность политической идеологии и одинаковое происхождение.

Следующими по близости к генералу Алексееву были: полковник генерального штаба Носков и генерал-квартирмейстер генерал Пустовойтенко. Первый из них по взглядам во многом походил на генерала Борисова, за исключением внешности, по которой он сильно смахивал на франтоватого ‘'штабного писаря". После революции он перешел на службу к большевикам и играл некоторую роль в красной армии.

Второй из них играл при генерале Алексееве столь же безцветную роль, какую играл генерал Янушкевич при великом князе Николае Николаевиче.

В большем или меньшем соответствии со взглядами генерала Алексеева и его окружения был сделан подбор новых офицеров Генерального Штаба, заменивших собой получивших другие назначения офицеров бывшего Штаба великого князя Николая Николаевича... вследствие этого от новой Ставки трудно было бы ожидать проявления в критическую минуту возвышенных деяний и самопожертвования, что во время революции и обнаружилось».^{181}

Дежурный Генерал Ставки генерал-лейтенант П.К. Кондзеровский в своих воспоминаниях тоже пишет об окружении Алексеева:

«Пустовойтенко мне не приходилось встречать раньше, Борисова же я знал. Первый держал себя вполне корректно, Борисов же пустился в рассуждения крайне странные: он стал мне говорить, что до сих пор война велась господами в белых перчатках, а теперь начнется настоящая работа, когда к ней привлекли "кухаркиных сынов". Это наименование, как тут же выяснилось, он относил не только к себе и Пустовойтенко, но и к генералу Алексееву, работу которого стал туг же превозносить. С очень тяжелым чувством ушел я от них. Борисов произвел на меня впечатление какого-то юродивого. Мне не была ясна роль при Алексееве Борисова. Иногда, отыскивая по поручению Михаила Васильевича какой-нибудь доклад или бумагу в папках, лежавших на его столе, мне случалось наталкиваться на какие-то записки Борисова, по-видимому, переданные им Михаилу Васильевича. Все это были записки по оперативной части... Но вот однажды, когда я докладывал ему какой-то организационный вопрос, Михаил Васильевич велел мне оставить этот доклад у него, сказав, что он хочет предварительно показать его Борисову. Я несколько удивился. Затем, при другом таком же докладе Михаил Васильевич сказал, что он хотел бы вообще привлечь к организационным вопросам Борисова, у которого нет почти никакой работы и который в организационных вопросах довольно силен. Было бы поэтому желательно, чтобы я подумал, как это сделать. Это уже мне было совсем неприятно. Я, однако, смолчал, сказав только "слушаюсь!". Я был в полном недоумении, что, собственно, хочет Алексеев и как мне из этого положения выйти».