Анатомия измены. Истоки антимонархического заговора - [135]

Видно, как сильно Она страдает при мысли о том горе, которое Она причинит больным Великим Княжнам, сообщая об отречении Их Отца, — горе, которое может осложнить Их болезнь.

Я отправляюсь к Алексею Николаевичу и сообщаю Ему, что Государь приезжает завтра из Могилева и что Он туда больше не вернется.

"Почему?" — восклицает Цесаревич.

"Потому что Ваш отец не желает больше быть Верховным Главнокомандующим".

Несколько времени спустя я прибавил:

"Знаете, Алексей Николаевич, Ваш Отец не желает больше быть Императором".

"Как так? Почему?" — говорит Алексей Николаевич. Цесаревич посмотрел на меня с удивлением, стараясь прочесть на моем лице то, что происходит.

"Потому что он очень утомлен и потому что у Него много затруднений за последнее время".

"Ах да! Мама сказала мне, что его поезд остановили, когда Он хотел приехать сюда. Но Отец опять будет Императором впоследствии? "

Я объяснил ему...

"В таком случае, кто же будет Императором?" — спросил Цесаревич.

"Не знаю, теперь никто"...

Ни слова о себе, ни единого намека на свои права как Наследника. Он сильно покраснел и взволновался... Еще раз я поражен скромностью этого ребенка, скромностью, которая равна его доброте».^{440}

О приезде Государя в Царское пишет Вырубова.

«Я лежала еще больная в постели, доктор Боткин только что посетил меня, как дверь быстро отворилась, и в комнату влетела Лен, вся раскрасневшаяся от волнения. "Он вернулся!" — воскликнула она и, запыхавшись, начала мне описывать приезд Государя, без обычной охраны, но в сопровождении вооруженных солдат. Государыня находилась в это время у Алексея Николаевича. Когда мотор подъехал к дворцу, Она, по словам Ден, радостная выбежала навстречу Царю; как пятнадцатилетняя девочка, быстро спустилась с лестницы, бежала по длинным коридорам. В эту первую минуту радостного свидания, казалось, было позабыто все пережитое и неизвестное будущее... Но потом, как я впоследствии узнала, когда Их Величества остались одни, Государь, всеми оставленный и со всех сторон окруженный изменой, не мог не дать волю своему горю и своему волнению и, как ребенок, рыдал перед своей женой.

Только в 4 часа дня пришла Государыня, и я тотчас поняла по ее бледному лицу и сдержанному выражению, все, что Она в эти часы вынесла... "Он теперь успокоился, — сказала Она, — и гуляет в саду; посмотри в окно!" Она подвела меня к окну. Я никогда не забуду того, что увидела, когда мы обе, прижавшись друг к другу, в горе и смущении выглянули в окно. Мы были готовы сгореть от стыда за нашу бедную родину. В саду, около самого Дворца, стоял Царь всея Руси и с ним преданный друг его, князь Долгорукий. Их окружали шесть солдат, вернее, шесть вооруженных хулиганов, которые все время толкали Государя, то кулаками, то прикладами, как будто бы Он был какой-то преступник, приказывая: "Туда нельзя ходить, г. полковник, вернитесь, когда вам говорят!" Государь совершенно спокойно на них посмотрел и вернулся во Дворец».

Вырубова рассказывает дальше:

«...Они оба пришли после обеда вместе с Лили Ден.

...Государь сел около меня и начал мне рассказывать... Слезы звучали в его голосе, когда Он говорил о своих друзьях и родных, которым Он больше всех доверял и которые оказались соучастниками в низвержении его с Престола. Он показал мне телеграммы Брусилова, Алексеева и других генералов, членов его Семьи, в том числе и от Николая Николаевича... "Жена и дети — это все, что у меня осталось! Их злость направлена против Государыни, но Ее никто не тронет, разве только перешагнув мой труп" ...На минуту, дав волю своему горю, Государь тихо проговорил: Нет правосудия среди людей"».^{441}

А 19 марта, когда больную еще Вырубову везли в кресле мимо комнаты Наследника, она увидела следующую сцену:

"...Я увидела матроса Деревенко, как он сидел, развалившись на кресле, и приказывал Наследнику подать ему то то, то другое. Алексей Николаевич с грустными и удивленными глазами бегал, исполняя его приказания. Этот Деревенко пользовался любовью Их Величеств: столько лет они баловали его и семью его, засыпая их подарками. Мне стало почти дурно; я умоляла, чтобы скорее меня увезли".^{442}

Это подтверждает и Соколов.

"Старый дядька Наследника Цесаревича боцман Деревенко, тот самый, среди детей которого протекли первые годы жизни Наследника, кто носил его на руках во время болезни, в первые же дни переворота проявил злобу к нему и оказался большевиком и вором".^{443}

Россия погружалась во тьму. Социалисты всех мастей — и большевики, и меньшевики, и "правые", и левые эсеры, и интернационалисты, и прочий сброд, часто не русские, натравливали простых людей на своих начальников, будили в них злые чувства, вызывали "зверя из бездны" в душах этих одураченных людей, заявляя, что они "свободны", поощряли всякие хулиганские выходки и таким способом растлевали русский народ. Всюду торжествовало хамство, потому что революция в своей основе — это восстание первого бунтаря против Бога. "Будьте как боги", — шептал первый соблазнитель; "да здравствует свобода!" — кричали заправилы интернационального заговора. "Грабь награбленное!" — закричал приехавший "гуманист". И, как у Достоевского, — "какой я штабс-капитан, если Бога нет", так и русский народ, увидя, что Царя нет, что Царь низложен своими же генералами, арестован своими же генералами и заключен ими же, не захотел слушаться этих же генералов. Бунт, начавшийся подонками, распропагандированными злобными изуверами-социалистами, перешедший в революцию из-за поддержки заговорщиков из Думы, и государственный переворот, совершенный генералами во главе с Алексеевым — давал свои плоды: Хам торжествовал.