Анамор - [20]

На обороте снимка было написано: «Нина. 1917 год, январь». Я спросила у мамы, кто это. Она ответила: «Та женщина.». И я поняла.

Я стала придумывать истории про Нину. Придумывать её любови, её стихи, её смерти — ведь у таких, как она, не одна смерть, а много. много смертей понарошку перед настоящей. Я представляла себе всех затянутых этой лункой и не выбравшихся из неё.

Однажды на глаза мне попалось название сборника стихов, вышедшего в семнадцатом году — «Хулиганка». И я подумала, что эту книгу могла написать Нина. Написать и замолчать — надолго. Господи, где её носило, куда её шатало, кому она была нужна?! В каких кабаре она выступала со своими стихами, какие наркотики пробовала, от кого убегала? Зачем незадолго до войны она встретилась с моим дедом? Зачем у них родилась дочь? Что случилось с Ниной и её ребёнком во время войны? Погибли? Может быть, Нина была еврейкой и оказалась на оккупированной территории? Может, бомба попала в поезд, в котором Нина с дочерью эвакуировались? Может, они умерли в блокадном Ленинграде? Или выжила Нина и скончалась уже в наше время неприметной пенсионеркой.

Я пробовала расспрашивать об этом мать, но она ничего не знала. Или не хотела мне говорить. И мне осталось только — придумывать, домысливать. падать в это лицо, барахтаться в нём — в этих глазах и губах, затянутых тонкой наледью, в этом зыбком абрисе. и вылезать, и снова падать.

Моя бабушка тоже была старше деда. На пять лет. Познакомились они во время войны. Их короткий роман, ещё более короткий брак, гибель деда и мамино рождение заняли около года. Бабушка до того уже побывала замужем. Её первенец умер в роддоме — инфекция какая-то. Потом у бабушки родился ещё один сын. В самом начале войны она развелась с первым мужем, инженером, дико ревновавшим её.

Инженер дико ревновал бабушку, но сам изменял ей направо и налево. Когда она ушла от инженера, то или из мести, или ради забавы прихватила все письма его любовниц — инженер их не выбрасывал, они лежали у него на самом видном месте, будто он хвастался всеми своими победами.

Потом бабушка вышла за моего деда. Дед погиб. После войны бабушка вступила в третий законный брак. И продолжала хранить эти письма.

Однажды до них добралась я. На каждой стопочке, перевязанной ленточкой, стояло имя автора писем: «Лиза», «Наденька», «Татьяна», «Фанни». Я начала их читать и не могла оторваться.

Первые письма ворковали, мурлыкали, поводили плечиками, сладко потягивались, надували губки. Но чем ближе к концу пачки, тем они становились горестнее, напряжённее, косноязычнее. даже безграмотнее. это касалось писем и бывшей институтки Лизы, и вчерашней крестьянки Клавдии. Потому что когда тебя бросают, когда вообще горе — до точек ли тут, до запятых, и разве крик может, разве он должен быть красивым?!

Последние письма в каждой стопке просто выли, корчились, извивались от боли. «Ради Бога, скажи, почему ты хочешь меня убить?{17}» как в старинном испанском стихе.

«Я никого так не любила. Господи, зачем? Почему ты хочешь меня в землю втоптать, именно сейчас, когда.».

И тут я задёргалась — как лягушка под током, как таракан под тапкой. меня всю задёргало Лизиной болью, у меня дёргались руки, ноги, глаза, кожа, даже кровь у меня дёргалась, извивалась: «Господи, зачем?»

Нет, я ненавижу любовь, пусть она дёргает других, пусть других убивает, только не меня. потому что я не лягуха какая-то склизлая, не таракан помойный, я хоть какой-никакой, а человек. за что же так меня? Я сру на любовь, я плюю ей в рожу, в рожу гладкую и похабную, как у этого инженера. Я кричу ей самые страшные, самые грязные слова, потому что сама она грязная и страшная.

Я говорю ей: «А ну издохни, сука. А если не можешь, то от…бись от меня навечно, слышишь? Не надо мне тебя».

Потом я достала единственную оставшуюся у бабушки фотографию инженера, долго смотрела на неё, как можно любить такого? А потом взяла маникюрные ножницы и выколола инженеру глаза. Потом отчекрыжила ему голову. И наконец — изрезала его самого на тысячу кусков.

… я знала, что инженер уже умер. ну и что, пусть там, в аду, ему будет ещё больнее. Пусть он попросит, чтобы его там черти убили, совсем убили, а они захохочут прямо в его поганую морду и ещё больнее сделают.

Пусть ему там совсем невмоготу станет. За бабушку. За Лизу. За всех. За меня.

Было мне тогда двенадцать лет. Бабушка и не заметила пропажу фотографии.

Мне кажется, что она развелась бы и с Георгием — он бросил бы её — и продолжал биться об новые города. Пока совсем не убился бы.

— Мам, а почему бабушка вышла замуж за дедушку? Ну не за деда, а за того, настоящего.

— Не знаю. Они были очень разными — и по происхождению, и по воспитанию. Наверное, ему тогда было совсем плохо. А бабушка поддержала его как-то.

Я в это поверила. Бабушка не умела жалеть, но поддержать могла.

Бабушка никогда не говорила о Георгии. Только однажды, когда я раскапризничалась и совсем её заколебала, упомянула «дедову кровь». Я тогда ничего не поняла.

Потом я узнала, что у деда в роду были черкесы.

От деда осталась всего одна фотография, а ещё пара писем и несколько страниц дневника.