Амурские версты - [6]

— Благодарствуем, — отозвался Мандрика.

Мужики выпили. Мандрика стал сосать беззубым ртом огурец, а Эпов перевернул стакан, зажал его веснушчатыми пальцами и как о деле решенном сказал:

— Вот мы тут думали, и с сотником нашим, господином зауряд-хорунжим толковали… Однако, одно остается — ехать заместо меня тебе.

— То есть как? — не понял Мандрика и, ожидая поддержку, посмотрел на жену.

Матрена опять порывалась что-то сказать, но Васька шевельнул ее локтем: молчи, мол.

— Все по закону, — сказал он. — Слышал, поди, распоряжение его высокопревосходительства генерал-губернатора о назначении к переселению. Там прямо про нас писано… — Урядник полез в карман, достал оттуда свернутый вчетверо листок бумаги и, поднеся его к свечке, без запинки, как заученное, прочитал: — «Если богатый, кому достанется жребий, не пожелает, — Васька посмотрел на Мандрику и со значением повторил: — не пожелает сам переселяться, может, с разрешения ближайшего начальства, взамен себя, отправить наемщика, дав ему коня, корову и все необходимое для хозяйства».

Матрена наконец выбрала момент и сказала то, что давно собиралась:

— А мы вам коровку нашу, комолую, отдадим. Да ты ее, Марфушка, знаешь. Она в этом-то году яловая, а так справная коровка.

— И коня со сбруей, — добавил Васька, — и соху, что у меня на бане лежит. Вот, однако, ты и хозяин. Дом тебе на новом месте солдаты поставят, и магарыч за мной.

— Оно так, — замялся Мандрика, — да подумать бы надо.

В словах Васьки много было правды. Кроме вросшей в землю избы, никакое другое хозяйство в станице Мандрику не держало. Но здесь он родился и женился, и Ваньку вырастил тут же. И все-то места в округе он знал, что по Шилке, что по Аргуни. И казаки, кто из старожилов, все его знали, и он — всех.

Его Марфа родилась в большой станице Горбице. Там жители издавна держали скот, и у ее покойных родителей имелась коровка. Как вышла Марфа замуж, привела Мандрике в приданое телушку. Но та телушка во второе же лето завязла в болоте, и затянула ее трясина. Так с тех пор и не собрали они денег на корову. «Коровку бы хорошо завести, — думала Марфа, — чай, доить я не разучилась. Да вот страшно с насиженного места срываться. Здесь хоть крыша своя над головой. А что как в Амуре жилье-то не построят…»

— Однако, по рукам, сосед, — наседал урядник, — я ведь тебе пока по-хорошему, по-соседски предлагаю.

— Да оно так, — опять отозвался Мандрика. — Только надо бы нам промеж собой поговорить. Ванюшку спросить надо бы…

— Чего там, батя, поехали, — неожиданно для всех сказал от двери Иван. Никто не заметил, как он вошел, и, видно, уже слышал часть разговора.

— Во! — обрадовался Эпов. — Слышишь, что молодой казак баит. — И, обернувшись к Ивану, сказал: — Эх, жаль: не осталось спирту. Мы тут его уже употребили. А ведь полный штоф был. Однако ничего, магарыч будет.

Поддерживаемый за спину Матреной, запинаясь и беспрестанно поминая заразу и лихоманку, возвращался Васька Эпов в свой конец станицы. Говор и песни на берегу Аргуни уже стихли, только перекликались часовые, да переступали и похрапывали во дворах казачьи лошади.

— Вот и договорились миром, — приговаривала Матрена. — Одна беда, комолую жалко.

— Вот зараза, язви тя, чего жалеть, зато сами остаемся. А малолеток этот — во пень, так пень! И денег не попросил. А я уже собрался рублей двадцать ему отсчитать. Под конец разговора берег.

Проводив за порог гостей, в доме Мандрики улеглись спать, но сон ни к кому не шел. Старики думали о перемене, которая их ожидает. Хоть и здесь несладко жилось, но другой жизни они не знали. А вот что будет там — на Амуре? Здесь вот и Ванюшка подрос, уже казак. И обмундирование ему справили. Содержание ему пойдет — подмога будет. Раздумывая, Мандрика пошарил в изголовье, достал свою трубочку и сунул в рот.

Марфа слышала, что он изредка причмокивает, и улыбалась: «Как дите несмышленое, сосет будто соску, не спит. Это ж в даль-то какую перебираться, — думала она, — и земля-то там, поди, другая, и вода, бают, в Амуре мутная — чаю не скипятишь».

Ивана Амур не пугал. Уже три лета, как вновь ходят туда в походы усть-стрелочные казаки, то один, то другой. Столько повидали. А Ванька дальше Горбицы нигде не бывал. Хочется повидать новые места. Испытать себя в деле.

Вот Колька Сухотин, лонись, уже на что тяжелый поход был, а отличился. Сколько в тот год и казаков, и солдат поморозилось, с голоду и тифа перемерло. А Колька, как дошел их отряд до поста Кутомандского, поел мягкого яричного хлеба вволю, отогрелся и сказал: «Теперя, ребята, хлеба наелись вдоволь, я могу в два дня дойти до Стрелки». Сотенный командир его отругал: «Пошто болтаешь, — сказал, — до Усть-Стрелки сто восемьдесят верст. По льду, да по снегу, да без коней еще неделю маршировать будем». «Добегу!» — стоял на своем Колька и давай одеваться. «Ну, валяй, — разрешил сотенный, — беги, а не управишься в два дня, прикажу розог всыпать за хвастовство».

Колька взял с собой краюху хлеба и прямо в ночь ушел. Потом уже он казакам рассказывал: шагал и ночью, и днем. Присядет где на полчаса, достанет из-за пазухи хлеба, пожует и дальше. А как увидел дымы родной станицы, разревелся, и ноги почти отнялись, должно, от радости. Еле на берег влез. Приковылял к дому зауряд-хорунжего Богданова, постучался в дверь, разбудил хозяев и попросил записать час, когда он прибыл. Оказалось, прошел казак сто восемьдесят верст за сорок два часа. Зато потом произвели Кольку в урядники, и теперь он не Колька, а господин урядник Николай Сухотин.