Амурские версты - [44]

— Вы останетесь здесь, когда другие уйдут.

Едва закрылась дверь за последним из чиновников, генерал, со вчерашнего вечера копивший гнев, дал ему выход.

— Мошенничество! — выкрикнул он. — Воровство! В преддверии великого дела вы устраиваете проволочки! Если сегодня хлеб не будет погружен, все наденете солдатские мундиры! Господин полицмейстер! — обернулся он к полицмейстеру завода, — немедленно за счет этих… господ, за любую цену наймите рабочих и подводы. А вы, Михаил Иванович, — сказал он Венюкову, — сегодня же напишите в Иркутск обер-провиантмейстеру, напишите, что я приказал выгнать негодяев со службы!

Чиновники поеживались. Они знали, что заменить их на службе в этой глуши некем, и за свои места не боялись, но выкладывать денежки из собственных карманов им не хотелось.

К закату солнца муку погрузили, но четыре дня было безвозвратно потеряно.

В тот вечер Бестужев записал в своем дневнике: «Тогда как внизу, на берегах, у меня происходили житейские мерзости, — наверху, на горах, на всем окружающем печать столь величественной, дико прекрасной природы, что я вечером, улучив свободную минуту, взобравшись на вершину одной высокой горы, окружающих как пояс Шилкинский завод, до такой степени был подавлен грандиозностью картины, что едва имел достаточно сил, чтобы спуститься вниз, в грязь житейской суеты…»

Опять скрипит перо, и на полулист бумаги ложатся строчки: «Старожилы не помнят, чтобы когда-либо Шилка была так мелководна, чтобы когда-либо человек мог переходить ее вброд, как это было теперь…

Из 32 барж станет на мель одна, а все остальные должны останавливаться, чтобы ее снимать. В это время безъякорные баржи, не могши остановиться, валят на другие и взаимно ломают друг друга. Судите же, сколько потерянного времени, когда их станет пять или более, как, например, теперь, под Стрелкою, в узком и быстром проходе их стало шесть, и надо было их совершенно разгружать. К счастью моему, я купил у орочона оморочку, т. е. берестяную лодочку, на которой мой лоцман поехал вперед, разузнал проходы, и мы… с большим трудом успели своротить в другой проход, правда, опасный, где вода с яростью бьет на подводные камни, но зато глубокий — мы миновали то, чему подверглись другие баржи передовых отрядов».

Много ли вместит письмо, да и обо всем надо ли писать? Михаил Александрович смягчает события, о многом умалчивает, чтобы не расстраивать близких. Ни словом не обмолвился он о том, как в Шилкинском заводе одна из барж, нагруженная порохом, затонула, правда, на мели. Порох, хоть и перевозился в бочонках, подмок. Это уже грозило вычетами из той оплаты, которую он должен получить, сдав грузы. Выручил старший адъютант генерал-губернатора Венюков, предложив передать порох горному ведомству для подрыва скал. Начальник Нерчинского завода согласился принять подмоченный порох, и этим неприятное дело ограничилось.

А сколько тягот случалось в пути, о которых он не сообщал ни жене, ни сестрам. Не раз декабрист спасался только чудом. Как-то добираясь на лошади до станицы Уктычи по тропинке, прилепившейся к обрыву скалистого берега, где с трудом можно было проехать одному, он повстречал казака, который вел гуськом трех коней. Казалось, разминуться здесь абсолютно невозможно. Лошадь Бестужева испугалась и начала съезжать с обрыва, а кони казака напирали на нее спереди. К счастью, казак, уже попадавший в такие ситуации, не растерялся и загнал своих коней на камни, выступавшие над тропой. В этот момент Михаил Александрович ударил нагайкой свою лошадь, и она проскочила буквально между ног казацких коней.

Однажды его компаньон, двадцатидвухлетний купец Иван Чурин, вконец отчаявшись, воскликнул:

— Ежели бы мне не было стыдно, то я непременно убежал бы. Как вы на это решились, Михаил Александрович? Я не имею ни жены, ни детей, никого, кто бы манил меня к себе. А вас ждут. Я пошел охотой на Амур, хотя меня все отговаривали и со всем этим я потерял весь запас терпения. Как же вы столь спокойны и даже шутливы, когда вас все манит назад и ничего не обещает доброго впереди?

Бестужев выслушал его, помолчал, а потом ответил:

— Если б вы, Иван Яковлевич, были, как я, двадцать пять лет в тюрьме, вы бы этот вопрос разрешили очень просто.

Чурин, торговавший до этого по Байкалу, только махнул рукой.

И вот наконец караван у Амура.

«При самом благоприятном плавании мы не можем быть на устье Амура ранее 15 августа, — пишет он, — сдача казенного груза задержит меня еще недели на три или более. Вот и сибирская зима на дворе. Будет ли мне возможно в такое позднее время добраться до Аяна… Но что будет, то будет… будет то, что бог даст.

Поговорим лучше что-нибудь о себе. Здоровы ли Вы все, мои милые? Как проводите время? Каково ведет себя моя Лола, и что теперь мой Коля? Вот вопросы, которые я часто задаю себе и разрешаю по возможности в своих интересах».

«Отчего же нет писем из дому? — думает он, хотя знает, что получить их можно только со случайным попутчиком, отправляющимся, как и он, на Амур. — Что там у них, как? Согласились ли сестры пойти для него еще на одну жертву — не уезжать из Селенгинска, пока он плавает? Все ли здоровы, особенно дети?»