Амурские версты - [35]

В лагере 14-го батальона заиграла труба, призывая к вечернему построению. Раздались команды и в ротах 13-го батальона, а капитан все сидел…

Вот так, со звука рожков, барабанной дроби, строя и солдатской науки, начиналась когда-то самостоятельная жизнь четырнадцатилетнего Якова Дьяченко. Через год полк конных егерей был расформирован, и Яков попал в драгуны, в Финляндский полк. Здесь, на четвертом году службы, он становится корнетом, чем и порадовал в письме отца. Да и сам был безмерно горд, потому что уже свыкся с военной службой, и решил, что навсегда связал с ней свою жизнь.

«Вот видишь, Яков, — писал ему отец, — за богом молитва, за царем служба — не пропадут».

А служба шла. Смотры, ученья, конные марши. Из драгунов, уже поручиком, Яков переводится в уланы, в недавно сформированный Новомиргородский полк. Это было совсем преотлично. Новая красивая форма, пика с флюгером да сверкающая сабля — что еще нужно двадцатилетнему офицеру. Уланы не пехота — у них своя честь.

Между тем здоровье отца потихоньку сдавало, и то он, ТО матушка писали, что хозяйство без мужского глаза скудеет. Но если отец требовал: служи, пока я жив, то матушка намекала: «Может, хватит, Яшенька, казенный хлебушко есть. Может, приедешь насовсем».

И вот на рождество, под 1841 год, пришло сразу два письма: одно от отца, другое — от матери. На этот раз оба писали, что пора ему уходить в отставку. Отец бодрился и сообщал, что подыскал ему невесту «добрую и богатую». Мать про невесту не писала, а жаловалась, что «батюшка твой совсем плох — все больше лежит, и надо тебе, Яшенька, приучаться к хозяйству».

Получив эти письма, Яков после нового года начал хлопотать об отставке. И в мае на его просьбу пришел приказ: «По прошению уволен со службы за болезнью родителей с чином штабс-ротмистра».

Снова Яков оказался в Полтаве, где ожидал его поседевший дядька Осип, с той самой подлатанной бричкой, на которой он увозил Яшу из дому девять лет назад. И лошади показались Якову теми же, но это были другие, правда, как и те — деревенские работяги, которых запрягали и в плуг, и на выезд в бричку. Их, конечно, нельзя было сравнить с ухоженными уланскими конями.

— Барин, Яков Васильевич! Ну и ладный ты стал! — воскликнул удивленно Осип. — Это сколько такое сукно стоит? — говорил он, обходя вокруг молодого офицера и осторожно касаясь пальцем его уланского мундира. — Вот обрадуются родители! Вот обрадуются!

Ехал двадцатитрехлетний штабс-ротмистр домой, будто возвращался в детство. Казалось ему, что и мальчики, с которыми он играл на косогоре в бабки и лазил по оврагам, остались до сих пор такими же, как и были, сорванцами. И мать, и отца представлял он глазами несовершеннолетнего подростка. А может, виноват колокольчик на дуге коренника, вызванивавший, как девять лет назад, свое «тень-брень».

После долгой езды, когда уже не о чем было говорить с Осипом, после остановок — то требовалось попоить лошадей, то дать им овса, после беспокойной ночевки на постоялом дворе показался наконец холм, за которым тонул в яблоневых и черешневых садах родной хутор. Весь склон холма, обращенный к дороге, был усеян золотыми одуванчиками. Лошади убавили шаг, и стало слышно, как довольно гудят над этим цветочным ковром тяжелые от обильного взятка пчелы. А по склону к повозке, раскинув в стороны руки, словно собираясь взлететь, бежала веселая, как этот солнечный день, девушка. Волосы ее, с распущенными темными косами, окружал венок одуванчиков.

Вся она, в белой расшитой узорами кофте, развевавшейся от быстрого бега длинной юбке, с ниткой голубеньких стеклянных бус на груди, готовая вот-вот оторваться от земли и взлететь над дорогой, показалась Якову сказочной хозяйкой медового золотисто-зеленого холма.

— Тату! — крикнула девушка Осипу, подбегая к повозке. — Привезли?!

Увидев затянутого в мундир молодого офицера, она смутилась и закрылась широким белым рукавом.

— Ах, Галка, — чуть придержав бег лошадей, стараясь говорить строго, произнес Осип. — Вот я тебя вожжами!

Бричка прокатила мимо девушки, и Яков услышал позади себя ее звонкий смех. Он не удержался, обернулся и увидел стоящую на обочине дороги Галю, которая, все еще улыбаясь, смотрела вслед убегающей повозке.

— Дочка моя, — с нескрываемой гордостью в голосе объяснил Осип и дернул вожжами.

Лошади резво побежали к уже недалекому хутору, и колокольчик под дугой, под стать этой встрече, этому весеннему дню, зазвенел не свое обычное «тень-брень», а что-то веселое, мелодичное, словно в его меди было серебро, а не простое олово.

Ах, Галка, Галка! Что ж ты наделала, Галка, Галя! Приезд Якова домой словно осветился встречей с ней. Все в родном, крытом очеретом, присевшем от старости доме показалось ему радостным. И холодный квас из глиняной запотевшей крынки, которым его попотчевали с дороги, забытые плетеные стулья, и такое же плетеное кресло отца, и печь, разрисованная синими цветами, — все его радовало, вместе с разговорами матери, говорком закипавшего самовара. Даже мать показалась ему не так уж сильно постаревшей, даже болезнь отца не показалась отставному офицеру такой тяжелой, какой была на самом деле.