Амулет - [7]

Я утвердительно кивнул.

— Хорошо, тогда я дам вам работу у себя. Вы можете принести мне пользу. Добро пожаловать. Я буду ждать вас завтра в восьмом часу.

Когда я поклонился ему, он очень приветливо добавил:

— Не забудьте навестить советника Шатильона, с которым вы познакомились в пути.

Очутившись на улице и направляясь к своему постоялому двору, я начал вспоминать все только что пережитое, и у меня не осталось никаких сомнений, кому я обязан столь легким достижением желанной цели. Это казалось мне хорошим предзнаменованием, а мысль о предстоящей работе с самим адмиралом давала мне ощущение своей значимости, которого я не испытывал никогда прежде. Все эти радостные мысли, однако, совершенно отступали на второй план перед чем-то, что меня одновременно привлекало и мучило, захватывало и тревожило; перед чем-то бесконечно неопределенным, в чем я не мог дать себе отчета. Наконец после долгих бесплодных поисков мне вдруг стало ясно, в чем дело. Это были глаза адмирала, следившие за мной. Почему они преследовали меня? Потому что это были ее глаза. Меня охватило несказанное смятение. Возможно ли, что свои глаза она унаследовала от него? Нет, я ошибся! Моя фантазия сыграла со мной скверную шутку. И, чтобы опровергнуть эти догадки, я решил поскорее вернуться в свою гостиницу, а потом отправиться на остров Святого Людовика и разыскать моих знакомых из «Трех лилий».

Час спустя я оказался в узком и высоком доме парламентского советника, стоявшем у моста и одной стороной выходившем на набережную Сены, а другой на готические окна маленькой церкви в переулке. Двери первого этажа были заперты; когда же я поднялся на второй, то неожиданно увидел Гаспарду, стоявшую перед открытым ящиком. Она поприветствовала меня:

— Мы ждали вас. Пойдемте, я провожу вас к дяде.

Старик сидел, удобно устроившись в кресле и перелистывая большую книгу, поставленную на приспособленный для этого подлокотник. В дубовых шкафах, украшенных красивой резьбой, стояло множество томов. Статуэтки, монеты и гравюры оживляли эту комнату, переполненную книгами. Ученый старец, не поднимаясь, поприветствовал меня, как старого знакомого, предложил мне сесть в кресло напротив и с видимым удовольствием выслушал рассказ о моем поступлении на службу к адмиралу.

— Да поможет ему Бог! Пусть ему наконец удастся сделать это, — сказал он. — Для того чтобы мы, протестанты, к сожалению, представляющие меньшинство по сравнению с остальным населением нашей родины, дышали свободно и были избавлены от гражданской войны, существует два пути, только два: или переселиться за океан, в открытую Колумбом землю, — эту мысль долгие годы лелеял адмирал, и если бы не представилось неожиданных препятствий, кто знает! — или же разжечь национальное чувство и начать большую, внешнюю, исцеляющую человечество войну, в которой протестанты и католики, сражаясь бок о бок, объединенные любовью к родине, стали бы братьями и забыли бы про свои религиозные распри. Об этом мечтает адмирал, а я, миролюбивый человек, не могу дождаться объявления этой войны. Освобождая Нидерланды от гнета испанцев, наши католики против своей воли задышат воздухом свободы. Но время не терпит! Верьте мне, Шадау, над Парижем нависли грозовые тучи! Гизы хотят предотвратить эту войну, ибо она может сделать молодого короля самостоятельным и он перестанет нуждаться в их советах. Королева-мать двулична — она не ведьма, какой ее считают горячие головы нашей партии, но ведет неопределенную политику, эгоистично преследуя только интересы своего дома. Она безучастна к славе Франции, и любая случайность может определить ее выбор. Вдобавок ко всему она труслива и изменчива, и потому от нее можно ожидать самого худшего! Разумеется, король расположен к Колиньи, но этот король… впрочем, я не стану навязывать вам свое мнение. Король нередко посещает адмирала, и вы увидите его своими глазами.

Затем старик вдруг поменял тему разговора и, указав на книгу перед собой, спросил меня:

— Знаете ли вы, что я читаю? Посмотрите!

Я прочел по-латыни: «„География“ Птолемея, изданная Мигелем Серветом».

— Неужели это сожженный на костре в Женеве еретик? — спросил я, пораженный.

— Он самый. Он был выдающимся ученым — насколько я могу судить, даже гениальным, — и его открытия в области естественных наук принесут потом, быть может, больше пользы, чем его богословские рассуждения. А вы, если бы вы заседали в Женевской ратуше, тоже сожгли бы его?

— Конечно, сударь! — воскликнул я. — Подумайте: что было опаснейшим орудием, которым паписты боролись против нашего Кальвина? Они упрекали его в том, что учение его есть отрицание Бога. И вот в Женеве появляется испанец, называет себя другом Кальвина и издает книги, в которых отрицает Троицу и злоупотребляет евангелической свободой. Разве Кальвин не был обязан ради тысяч тех, кто страдал и проливал свою кровь за истинное слово Божие, изгнать этого ложного брата на глазах у всего мира из лона евангелической церкви и предать его в руки светского судьи для того, чтобы его не смешивали с нами и чтобы мы невинно не пострадали за чужое безбожие?