Амулет - [68]

У Жюльена болезненно исказилось лицо, но еще раз луч испытанного сегодня блаженства озарил его.

— Господин Фагон, — сказал он, слегка улыбаясь, — в сущности, я рассказал о своем горе только Мутону-пуделю.

Такого изящного замечания я никак не ожидал от него. На моем лице выразилось изумление, но мальчик этого не понял, и ему показалось, что он неудачно выразился.

— Спрашивайте, господин Фагон. Я расскажу вам всю правду.

— Тебе плохо живется?

— Да, господин Фагон.

— Тебя считают ограниченным, и это правда, но только не в том смысле, как думают окружающие.

Жестокое слово было произнесено. Мальчик опустил белокурую голову на руки и тихо заплакал. Я заметил это, только когда увидел, что слезы текут у него между пальцами. Но все-таки плотина была прорвана.

— Я расскажу вам о, своем горе, господин Фагон, — всхлипнул он, поднимая лицо.

— Сделай это и будь уверен, что теперь, когда мы стали друзьями, я буду защищать тебя, как самого себя. Никто больше не посмеет тебя обидеть. Ты снова будешь радоваться жизни, и тебе никого не придется бояться.

Мальчик поверил мне. В его глазах загорелась надежда, и он стал рассказывать:

— У меня был один очень плохой день. Впрочем, другие были не намного лучше… Это случилось осенью, когда я отправился с Гонтраном к его дяде, магистру ордена, в Компьень. Мы собирались там поупражняться в стрельбе. Так мы хотели развлечься и в то же время проверить свое зрение.

У нас была легкая коляска. Мы ехали среди облаков пыли, и Гонтран излагал мне свои планы на будущее. Его привлекала только военная карьера, и ничто другое. Магистр принял нас радушно. Наконец мы с Гонтраном отправились на стрельбище. Там он ни разу не попал в цель из-за своей страшной близорукости. Он кусал себе губы, ужасно волновался, но от этого рука его становилась все менее твердой, между тем как я попадал в черный кружок, потому что ясно видел и спокойно целился. Магистра зачем-то позвали, и Гонтран послал лакея за вином. Он опрокинул несколько стаканов, и рука у него стала дрожать. С выпученными глазами и искаженным лицом он бросил пистолет на траву, потом снова поднял его, зарядил свой и мой и отправился со мной в гущу парка. Там на полянке он взял один пистолет себе, а другой предложил мне. «Я хочу покончить с собой! — вскричал он в отчаянии. — Я слеп, а слепые не годятся для военной службы. Но если я не гожусь, то не хочу жить! Ты должен сопровождать меня! Ты тоже не годишься для жизни, хотя и великолепно стреляешь. Но ты самый большой дурак на свете, всеобщее посмешище!» — «А что скажет Бог?» — спросил я. «Хорош этот Бог! — презрительно рассмеялся он, погрозив кулаком небу. — Меня он наделил охотой к военной службе и слепотой, тебя наградил телом и не дал ума!» Мы стали бороться. Я обезоружил его, и он бросился в кусты.

С тех пор я стал несчастным человеком, ибо Гонтран высказал то, что я знал, но скрывал от самого себя. Мне стало постоянно казаться, что сзади меня кто-то произносит слово «дурак». На улице, в школе. Возможно, мои товарищи, на которых вообще у меня нет оснований жаловаться, называли меня так только для краткости, когда думали, что я их не слышу. Даже женщина, продающая булки, которая торгует у нашего колледжа, старается надуть меня, и зачастую чрезвычайно грубо. А все потому, что она слышит, как меня называют дураком. А между тем на стене в колледже висит распятие Спасителя, который пришел к нам проповедовать справедливость по отношению ко всем людям и милосердие к слабым.

Жюльен умолк и, по-видимому, задумался. Потом он продолжил:

— Я не хочу выставлять себя лучше, чем я есть на самом деле, господин Фагон. У меня тоже бывают дурные мысли, но я никогда не позволил бы себе в какой-нибудь игре несправедливо распределить свет и тень. Как же может Бог привязать гири к ногам человеку, бегущими с другими наперегонки, и сказать ему: «Беги с ними вместе!» Часто, господин Фагон, я перед сном страстно умолял Господа, чтобы то, что я с трудом только что выучил, укрепилось за ночь в моей голове. Другим это дается от природы, я же просыпался и ничего не помнил. Может быть, — робко прошептал он, — я не прав по отношению к Господу Богу. Может быть, в доброте своей он охотно помог бы мне, но он не всегда в силах это сделать. Возможно ли это, господин Фагон? Когда мне приходилось очень плохо, меня во сне посещала мать и говорила: «Держись, Жюльен! Тебе еще будет хорошо!»

Эти невероятно наивные мысли и детские противоречия вызвали на моем лице улыбку, должно быть, похожую на гримасу. Мальчик испугался. По-видимому, уверенность покинула его во время рассказа. Как бы чувствуя, что он слишком долго говорил, он резко и не без некоторой горечи заметил:

— Теперь всякий знает, что я глуп, даже сам король. А от него мне очень хотелось это скрыть. Один только мой отец не хочет этому поверить.

— Сын мой, — сказал я и положил руку на его стройное плечо. — Я не буду с тобой философствовать, но если ты согласишься довериться мне, то я помогу тебе преодолеть все житейские трудности. Правда, ты, несмотря на свое знатное имя, не будешь командовать ни армией, ни флотом, но зато и не навредишь королю и отечеству легкомысленно проигранным сражением. Имя твое не будет стоять в анналах нашей истории подобно имени твоего отца, но оно будет внесено в книгу праведников. Ты ведь знаешь слова Евангелия: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное».