Амулет - [16]

— Боккар, сегодня мне неудобно. Извинись за меня перед Пфайфером…

Но он самым странным образом начал уговаривать меня, то шутя и приводя ребяческие доводы, то умоляя и заклиная. В конце концов он вспылил:

— Что ж, так ты, значит, держишь слово?

И так как я не был уверен, что не дал ему своего слова, то я не смог перенести этого упрека и наконец со страшной неохотой согласился сопровождать его, но заставил пообещать, что через час он отпустит меня.

Мы отправились в Лувр. В Париже царило спокойствие. Нам встречались только отдельные группки горожан, вполголоса переговаривавшихся о здоровье адмирала.

Пфайфер занимал комнату на первом этаже Лувра. Я недоумевал, увидев, что его окна слабо освещены и вместо праздничного шума стоит гробовая тишина. Когда мы вошли, капитан стоял один посреди комнаты, вооруженный с головы до ног, углубившись в депешу — он сосредоточенно водил по строчкам указательным пальцем левой руки. Заметив меня, он приблизился и мягко сказал:

— Вашу шпагу, молодой человек! Вы теперь мой пленник.

Одновременно с ним ко мне подошли два швейцарца, до тех пор стоявшие в тени. Я отступил на шаг, воскликнув:

— Кто дает вам право распоряжаться мной, господин капитан? Я секретарь адмирала.

Не удостоив меня ответом, он собственными руками схватил мою шпагу и завладел ею. Это было так неожиданно, что я даже не успел подумать о сопротивлении. Швейцарцы стали по обе стороны от меня, и, безоружный, я вынужден был последовать за ними, с упреком и яростью посмотрев на Боккара. Я не мог объяснить себе все это иначе, как тем, что Пфайфер получил приказ арестовать меня за поединок с Гишем.

К моему изумлению, меня провели к хорошо известной мне комнате Боккара. Один из швейцарцев вынул ключ и попытался открыть дверь, но усилия его были тщетны. Ему второпях, видимо, вручили не тот ключ, и он послал своего товарища к Боккару, оставшемуся у Пфайфера. В эти краткие мгновения я, прислушавшись, уловил суровый, ворчливый голос капитана: «Из-за вашей дерзкой проделки я могу лишиться места! В эту проклятую ночь нас едва ли кто-нибудь призовет к ответу, но как вы собираетесь вывести гугенота из Лувра завтра? Да простится мне, что я спасаю еретика, но мы не можем позволить, чтобы эти проклятые французы прирезали земляка и гражданина Берна, — в этом вы, конечно, правы, Боккар…»

Дверь открылась, я очутился в темном помещении, затем за мной повернули ключ в замке и задвинули тяжелый засов. Мучимый своими мыслями, я зашагал взад-вперед по хорошо известной мне комнате, в то время как в защищенное железными решетками, высоко расположенное окно начинал литься свет всходившей луны. Как я ни перебирал в уме все обстоятельства дела, единственной правдоподобной причиной моего ареста мог быть только поединок. Правда, последние, случайно мной услышанные слова Пфайфера мне были непонятны, но я мог ошибиться или же храбрый капитан был не совсем трезв. Еще непонятнее и возмутительнее казалось мне поведение Боккара, от которого я никогда не ожидал такого предательства.

Чем дольше я думал, тем больше запутывался. Неужели против гугенотов действительно замышляли какой-то кровавый заговор? Неужели король мог согласиться на уничтожение партии, гибель которой должна сделать его самого безвольным рабом его честолюбивой родни из Лотарингии? Разве такое возможно? Или готовилось новое покушение на адмирала и хотели удалить одного из его верных слуг? Но я был слишком незначительной фигурой, чтобы на меня обращали такое внимание. Король пришел в негодование, узнав о ранении адмирала. Разве мог человек, обладающий здравым рассудком, за несколько часов перейти от теплой привязанности к тупому безразличию или дикой ненависти?

Я тщетно ломал над этим голову, а сердце мое тем временем кричало, что жена ждет меня, считает минуты, а я заперт здесь и не могу даже известить ее.

Я все еще вышагивал взад-вперед по комнате, когда начали бить башенные часы Лувра; я сосчитал двенадцать ударов. Была полночь. Мне пришло в голову пододвинуть к высокому окну стул, открыть его и, ухватившись за железные прутья, выглянуть в ночную темноту. Окно выходило на Сену. Кругом царила тишина. Я уже собирался спрыгнуть обратно в комнату, когда вдруг поднял глаза и застыл от ужаса.

По правую руку от меня, на балконе второго этажа, почти на расстоянии вытянутой руки, я увидел три ярко озаренные лунным светом фигуры, которые, перегнувшись через перила, к чему-то настороженно прислушивались. Ближе других ко мне стоял король: страх, бешенство и безумие искажали его не лишенные благородства черты. Никакое кошмарное сновидение не могло быть ужаснее этой действительности. Вспоминая события давно минувших дней, я вновь словно наяву вижу перед собой этого несчастного — и содрогаюсь. Рядом с ним стоял его брат, герцог Анжуйский, с женственным лицом, полным жестокости, и дрожал от страха. Позади них, бледная и неподвижная, но самая спокойная из всех троих, с почти что равнодушным видом стояла Екатерина Медичи.

Король, будто бы мучимый угрызениями совести, сделал осторожное движение, словно хотел отменить отданное приказание, и в то же мгновение раздался выстрел, как мне показалось, во дворе Лувра.