Amor legendi, или Чудо русской литературы - [171]

. Петрарка (которого Достоевский упоминает лишь изредка) в своем знаменитом описании подъема на гору Мон Венту, отстоящую от Женевы примерно на 250 км по прямой, аллегорически соотнес восхождение в буквальном и метафорическом, духовно-нравственном смысле, с идеалом bonum et verum («благо и истина»). Обломов и Мышкин далеки от подобных физических и метафизических путей познания просторов. Их жизненные пути заканчиваются в тесных убежищах гроба и санатория.

Н.М. Карамзин, автор «Писем русского путешественника» (который, как и Достоевский, видел в Базеле картину Гольбейна «Мертвый Христос в гробу» и в 1789–1890 гг. провел несколько месяцев в Женеве), придерживался мнения, что истинный поэт должен обладать «добрым, нежным сердцем», и заключил свою короткую программную статью «Что нужно автору?» утверждением: «Я уверен, что дурной человек не может быть хорошим автором»[1289]. Интересно, что сказал бы Карамзин о Достоевском, учитывая биографию писателя, а также о его галерее персонажей-преступников?

По Достоевскому, энтузиазм нуждается в нравственной силе и цели – это может быть благо народа и его святая вера в Христа. В противном случае он обречен на беспочвенность (ср.: «почвы нет». XI, 274) и состояние потерянности. «Теряться/потеряться» – это одно из излюбленных словечек и Гончарова, и Достоевского, заслуживающее специального исследования по причине своей крайней частотности. Герои состоявшегося воспитательного романа (романа становления) находят себя (приходят к себе), достигая самоидентификации и цельности; напротив, такие персонажи как Обломов и Мышкин теряются в утрате этой самоидентичности, характерной для романа, реконструирующего процесс распада личности. Добрый Обломов и прекрасный Мышкин – это никоим образом не Натан Мудрый. Герой романа «Подросток», формально nullo patre natus (незаконнорожденный) в конце концов извиняется за свои энтузиастически-мечтательные порывы и заявляет, что «Шиллеров в чистом состоянии не бывает: их выдумали» (XIII, 363). Может быть, и «вполне прекрасный человек» Мышкин тоже только выдуман? Кристиана Шульц констатирует: «Идеал должен разрушиться, потому что он основан на ущербной человеческой натуре»[1290].

У Канта мы встречаем синонимический ряд «Enthusiast. Träumer. Phantast. Schwärmer. Wahnsinniger. Verrückter» («энтузиаст, мечтатель, фантаст, (восторженный) мечтатель, безумец, сумасшедший»)[1291]. Достоевский кульминационно соединил все эти смыслы в слове-сигнале «идиот», впервые акцентировав его в языке своей эпохи. Однако Кант утверждает и следующее: «Мечтательный образ мыслей заключается в том, что сами по себе справедливые и благонадежные идеи он простирает за границы всевозможного опыта»[1292]. Тот, кто переходит границы, сам становится обломком как Обломов или срывается в хаос безумия как Мышкин – несмотря ни на какое «доброе сердце». Это – экстремальные последствия, которые, впрочем, не чужды авторам романов, особенно, если этим авторам не чужда страсть к мелодраматизму. Однако в реальной повседневности постоянно всплывает проблема «политкорректности» так называемого доброго человека, который время от времени упускает из вида различие между этикой благородного образа мыслей и этикой ответственности за свои поступки. Среди пророчеств Христа о несчастьях, ожидающих заблуждающееся человечество, есть и такое: «Горе вам, когда все люди будут говорить о вас хорошо!» (Лк. 6:26). Бывший бундесканцлер Гельмут Шмидт однажды сказал: «Я питаю чрезвычайное недоверие к восторженным людям в политике. Чем больше восторга, тем меньше разума»[1293]. И «сами по себе справедливые идеи» требуют, по словам Канта, «разума и опыта», а также «ясности понятий»[1294]. Представляется, что наука о Достоевском должна была бы больше обращать внимание на эту «ясность». Тогда эта «безумная мешанина», как назвал роман «Идиот» Владимир Набоков[1295], возможно, выглядела бы более правдоподобной (хотя, конечно, в изящной словесности не все должно быть непременно правдоподобным).

* * *

Разумеется, после всего вышеизложенного необходимо сделать некоторые оговорки. Во-первых, здесь речь идет об эвристической системе, о проблемах, возможно, заслуживающих внимания, а не об априорно достоверных ответах. Во-вторых, нельзя руководствоваться только современными теоретическими конструктами (какими бы заслуживающими внимания они ни выглядели); гораздо важнее иметь в виду специфику проблемы в эпоху Гончарова и Достоевского: только это поможет правильно оценить и понять понятийную структуру их текстов. Оба они, и Гончаров, и Достоевский, жили не в сегодняшнем, а в тогдашнем мире понятий. В-третьих, планы повествования рассказчика и персонажа могут не иметь ничего общего с мнением автора. Писатель, подобный Достоевскому, с его калейдоскопом повествовательных планов и точек зрения, со своей стороны, занимается эвристической игрой, возможно, даже игрой в бисер. Эта относительность всегда должна быть в поле зрения, однако она не может быть исключительным основанием постановки вопросов. Герменевтика выше герметичности.

Список трудов профессора Петера Ханса Тиргена