Amor legendi, или Чудо русской литературы - [169]
Одновременно исследовательница утверждает, что в отношении Достоевского к идеологии и философии Просвещения «многое не освещено»[1272]. Неосвещенным мне представляется и то, каким образом инвективы Достоевского против more geometrico (геометрический метод)[1273] можно совместить с исконным представлением о Deus Geometra (Боге-геометре), т. е. с представлением о Боге как о великом архитекторе и художнике, создавшем красоту и гармонию мира сообразно с эстетически-геометрическими критериями. В своем великолепном труде, проигнорированном, насколько я знаю, наукой о Достоевском, Фридрих Оли замечает:
Художественная метафористика Бога-творца предлагает совершенно иной образ Бога, нежели вспомоществовательная метафористика Бога-избавителя как целителя или правителя, освободителя или доброго пастыря. История метафор Творца-вседержителя заслуживает такого же исследования, как история сотериологических метафор, история образа человека в христианстве ‹…›, история темы Бога и мира в языке и в искусстве[1274].
В качестве смирителя хаоса deus geometra является гарантом красоты, порядка и гармонии. Геометрическое искусство Бога является даже одним из антиатеистических аргументов. Девизом Академии Платона была формула: Nemo geometriae ignarus intrato («Не геометр да не войдет»). Кеплер мыслит целиком в категориях deus geometra, Вольтер называет Бога «вечным Геометром», в поэме Мильтона Христос вооружен «золотым циркулем», и даже Книга премудрости Соломона гласит: «но Ты все расположил мерою, числом и весом» (Сол. 11:21)[1275]. Некоторые усматривают в этих фактах библейскую легитимизацию эвклидовского и пифагорейского типов мышления (символика чисел, музыкальная гармония и проч.). Знал ли Достоевский эту традицию и не полемизировал ли он именно с ней? Какая именно красота, по его мнению, должна спасти мир (ср.: VIII, 317, 380, 436, 482), если красота вообще изначально дана миру при помощи more geometrico или more mathematico, т. е. геометрическим или математическим способом (методом)? Красота ли это идиота, который в том числе является каллиграфом в чисто эвклидовском, формально-эстетическом смысле? Каллиграфы у Достоевского обречены гибели[1276]. И вообще, не иронизировал ли Достоевский насчет «этих шиллеровских прекрасных душ» (VI, 37)? Нужно ли было, в самом деле, утверждать, что Шекспир и Рафаэль прекраснее сапог, керосина или социализма (ср.: X, 372; XII, 311–312)? Спросить-то легко, а вот ответить – гораздо труднее.
В драме Лессинга «Натан Мудрый» (1779) Натан поучает свою приемную дочь Рэху:
Так же, как и в своем трактате «Воспитание человеческого рода» (1777)[1278], Лессинг проповедует здесь так называемые разумные истины просвещенного гуманизма. Необходимы не экзальтация мечтательной души и не чистое благомыслие, но практическое благодеяние. В драме Лессинга, так же, как и в философии Канта, но в притчевой форме, речь идет об идеале свободного от предрассудков благодеяния. Мечтатель – не более чем теоретик благодеяния, но не его свершитель. В этом смысле как Обломов, так и Мышкин не способны быть ни деятелями, ни примерами[1279].
Хорошо знакомый и с творчеством Лессинга и Шиллера, и с философией Канта профессор Московского университета Николай Надеждин в 1830 г. назвал Германию «областью систематической мечтательности», в которой на фоне «невнимания к положительным условиям жизни» царят «романтическая мечтательность» и «страсть к идеализму»[1280]. Как уже было замечено выше (см. примеч. 5), в русском языке отсутствует однозначный эквивалент немецкого отглагольного существительного «Schwärmerei». Наряду с понятием «мечтательность» Надеждин употребляет в этом же смысле понятия «энтузиазм», «восторженность», «увлечение» и «лунатизм». Хольгер Зигель, известный знаток русской словесности этой эпохи, совершенно справедливо переводит все это словом «Schwärmerei»[1281]. Однако русское понятие «мечтательность» имеет другие этимологические корни по сравнению с немецким понятием «Schwärmerei». Но с другой стороны, можно перевести «schwärmen» – «мечтать» как «давать волю фантазии». Биргит Харресс в вышеупомянутой монографии (см. примеч. 43), убедительно доказала, что творчество Достоевского изначально ориентировано на тип увлекаемого сиюминутным чувством энтузиаста. При этом она различает три последовательно сменяющих друг друга варианта этого типа: мечтатель в раннем творчестве, энтузиаст-фанатик в среднем периоде и верующий в позднем творчестве[1282]. В этой классификации есть много положительного. Но если внимательнее присмотреться к окружающему эти типажи понятийному полю, то здесь обнаруживается очередная проблема: всем трем воплощениям типа – и особенно первым двум – в русском оригинале сопутствует одна и та же словесно-понятийная цепочка: мечта-мечтатель-мечтательность. Разумеется, семантическое наполнение этих понятий может меняться, но смысловое ядро и коренное значение остаются одним и тем же. Трудно сказать, сознавал ли Достоевский эту неразрывную связь.
