Amor legendi, или Чудо русской литературы - [165]

II. «Парадокс идиота»

Хотя Достоевский в «Дневнике писателя» и причислил Гончарова к своим любимым авторам (XXV, 198), в целом его суждения о Гончарове и прежде всего об Обломове в высшей степени противоречивы[1243]. Роман «отвратительный» (XXVIII/1, 325), его герой – петербургский продукт, лентяй, эгоист и никчемный «барич» (XX, 204; XV, 614). Точно так же Достоевский оскорбил и толстовского Левина (XXV, 205), что можно объяснить только бессознательной личной социальной неприязнью, если не завистью. В то же время в некоторых заметках можно увидеть признание Достоевского в том, что он собирается написать нечто о русских помещиках, русской народности, а также о Христе – и все это в связи с романом «Обломов» и прежде всего – с главой «Сон Обломова» (XX, 391–392; XV, 252, 614; XII, 367)! Из этих планов ничего конкретного не получилось, так что позиция Достоевского остается неясной. И все же метранпаж типографии А.И. Траншеля, М.А. Александров (см. о нем: XXIX/2, 327–328) передает следующие слова Достоевского, произнесенные в разговоре о романе «Обломов»:

А мой идиот ведь тоже Обломов ‹…›. Ну да! Только мой идиот лучше гончаровского… Гончаровский идиот мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот – благороден, возвышен (IX, 419).

Парадоксальные странности обоих этих идиотов до сего дня представляют собой проблему для интерпретатора. Эту парадоксальность можно подытожить следующими вопросами:

• Как это возможно, чтобы воплощение смертного греха лености, литературный герой, абсолютно лишенный главных добродетелей[1244], а именно Обломов, постоянно характеризовался в повествовании эпитетами «доброе сердце», «хрустальная» и «чистая» душа?

• Как это возможно, чтобы патологически больной катализатор несчастий Мышкин, ни разу не воспрепятствовавший ни убийству, ни приступу мгновенного умопомешательства (и в этом есть некое сходство с Алешей в романе «Братья Карамазовы»), фигурировал в романе как эталон «вполне прекрасного человека» (XXVIII/2, 241, 251)?

• Как это возможно, чтобы литературные герои, чьи говорящие имена указывают на их ущербное, обломочное существование (Обломов) или зооморфное уродство (Лев Мышкин), в восприятии многих критиков вырастали до масштабов воплощенного идеала человека?

• Или в общем: как это возможно, что литературные герои Гончарова и Достоевского, именуемые по ходу повествования идиотами, олухами, больными, дураками и проч., характеризующиеся как «потерянные» и «виновные», могут быть в то же время «добрыми сердцами» или «прекрасными душами»?[1245] Достаточным ли будет объяснение этого противоречия, исходящее из традиционных ссылок на энигматически-полифонический нарратив, обманную повествовательную стратегию или архетип Дон Кихота?

Это загадка не только для здравого рассудка обыкновенного читателя, но и для профессионального литературоведа; ей заплатил свою дань даже Хорст Юрген Геригк, один из наиболее известных немецких специалистов по творчеству Достоевского, заметив: «Из всех персонажей Достоевского самую трудную загадку читателю предлагает князь Лев Мышкин»[1246]. Соответственно, от некоторых натяжек несвободны и суждения самого исследователя. С одной стороны, он называет Мышкина «светоносным персонажем», исполненным «чистоты» и «бесконечной доброты», которые в целом складываются в образ «абсолютно положительно нравственного человека»[1247]. Но с другой стороны, «для Достоевского болезнь – это всегда признак извращенного сознания, т. е. следствие безнравственных мыслей»![1248] Итак, «положительно прекрасный человек» как носитель «безнравственных мыслей»?

Попытка спасения от этого противоречия, которую Геригк предпринимает, интерпретируя эпилепсию Мышкина как «священный недуг» и попытку шоковой терапии, предпринятой «нравственным сознанием» в целях самосовершенствования[1249], равно как и его предостережение от «недооценок», в том числе и эпитета «идиот», представляются мне довольно рискованными – если не предположить, что нравственное сознание, в том числе и христианское, является слабым и априорно угрожаемым со стороны «духовного умопомрачения». Тем не менее мысль Геригка о том, что отношение Мышкина к миру питается из источников, не могущих быть однозначно определенными, представляется верной[1250]. Я же утверждаю, что «парадокс идиота» может быть если не разрешен, то во всяком случае лучше понят с позиций идеологии Просвещения, философского идеализма и немецкой классической литературы: прежде всего, Шиллер и его кантианство обнаруживают определенные точки соприкосновения с этой проблемой.

III. Целостность характера versus парциальность сердца

В Вольфенбюттеле и других городах Германии с давнего времени проводятся симпозиумы германистов, посвященные словесности эпохи Просвещения. Один из сборников материалов этих симпозиумов носит название «Человек как целостность. Антропология и литература в XVIII веке»[1251]. Результатом подобного рода исследований стало представление об ансамблевом взаимодействии философии, литературы, психологии, медицины и теологии. В центре проблематики были тема воспитания, жанр воспитательного романа (Bildungsroman) и венчающий все здание науки о человеке философский вопрос о его предназначении