Amor legendi, или Чудо русской литературы - [164]
I. Куриная слепота «прекрасного сердца»
Шекспир был для Достоевского «поэтом отчаяния»[1237]. Отчаяние – это высшая ступень и финальная стадия сомнения. В многократно цитированном письме к Н.Д. Фонвизиной из Омска от конца января – 20-х чисел февраля 1854 г. Достоевский назвал себя «дитя неверия и сомнения» до «гробовой крышки» (XXVIII/1, 176). И Мышкин тоже периодически теряет веру (ср.: VIII, 182, 458) – и не только перед лицом базельских полотен Гольбейна и Ганса Фриса, которые Достоевскому были прекрасно известны. Мышкин заканчивает свою сознательную жизнь, по словам повествователя, «в бессилии и в отчаянии» (VIII, 507).
С самого раннего времени Достоевского беспокоил вопрос, почему именно хороший человек («хороший-то человек, самый лучший человек») так часто чувствует себя несчастным, заброшенным и впадает в одиночество (ср.: I, 86; II, 131). И этот вопрос порожден не только психологическим, социальным или литературным сентиментализмом – это есть философская проблема Просвещения и связанных с ним философских течений. Начиная с XVIII в. «(только лишь) доброе сердце» абсолютно нормативно дифференцировалось от «благородного характера», даже в тех случаях, когда позиция автора и понятийные дефиниции текста не являются четкими. По общему признанию, «увлечения» и нравственность мышления не могут считаться признаком истинной добродетели и разумной морали. И текст Достоевского тоже гласит: «Довольно увлекаться-то, пора и рассудку послужить» (VIII, 510)[1238]. Достоевскому нравилось вкладывать прописные истины в уста второстепенных персонажей или ненадежных повествователей – это было одним из составных элементов его полифонической игры сознаниями и голосами. Но в конечном счете речь идет не об умозрительном эксперименте, но – как и у Экеля – о реальном опыте.
Распространенное в то время в немецкой словесности слово «Schwärmerei»[1239] было в целом негативным понятием; для некоторых литературных критиков оно было даже своего рода «клеймом», но в то же время, если оно понималось как «прекрасное упоение души», в нем можно увидеть и некий извиняющий компонент[1240]. Для Достоевского, как это явствует из его повести «Кроткая», «ужасной правдой на земле» была «слепота куриная “прекрасных сердец”» (XXIV, 16). «Незнание жизни» неуклонно ведет их к безысходности и гибели. И «идеальное христианство» нужно отличать от его «эмпирической формы»[1241].
Оптимальным соответствием собственным убеждениям Достоевского в этом случае может быть понятие «честность», но и она не является заведомым доказательством морального достоинства человека (его нравственности, ср.: XXVII, 56), потому что, разумеется, нужно иметь правильные убеждения: например, это жизнь во Христе и со Христом[1242]. Соответственно, для русского писателя и «энтузиазм» сам по себе тоже не является эквивалентом «нравственности» (ср.: XI, 274; XII, 238). Противопоставление «честности» как таковой и собственно «нравственности» является одним из принципиальных понятийных контрастов и в романе И.А. Гончарова «Обломов». «Нравственные силы» Обломова, как это постоянно подчеркивает повествователь, по ходу действия романа неуклонно идут к упадку, однако даже в самом финале романа Штольц признает, что его другу свойственны «честность» и «честное сердце» (Кн. 4, гл. 8). «Честность» – это не больше, чем нулевая ступень «нравственности».
Даже само страдание может быть для Достоевского амбивалентной категорией: с одной стороны, истинное счастье достижимо только через страдание (VII, 154 и след.); соответственно, сострадание является высшей заповедью человеколюбия (ср.: VIII, 192, 289), но с другой стороны, страдание, порождаемое муками собственной совести, может переродиться в некую форму патологического наслаждения самим собой (XI, 274; XII, 238). Иначе как объяснить то, что Ницше видел в Достоевском единственного психолога, у которого он мог чему-то научиться? И молодому Обломову знакомо «наслаждение высоких помыслов», и он тоже, погруженный в мировую скорбь о страданиях человечества, проливает «сладкие слезы» над собственными страданиями (кн. 1, гл. 6). Да, он погружается в сладостную задумчивость и «засыпает в своей сладостной дремоте» (кн. 2, гл. 11). Мышкин же в финале романа впадает в умопомешательство, утопая в слезах (VIII, 507).
Самые знаменитые герои русской литературы, удостоенные эпитета «доброе» или «прекрасное» сердце – это Обломов и Мышкин. Оба они – каждый по-своему – энтузиасты, мечтатели, в перспективе повествования и в системе персонажей им сопутствуют эпитеты «поэт, мечтатель», «упоение, восторг, бред», «патетическая страсть», «прекрасная душа», «русское сердце», «благородное сердце», «предобрые люди» и т. д. Однако давайте взглянем поближе на этих героев с точки зрения оппозиции сердце/энтузиазм – характер/разум и одновременно в ретроспективе на времена Шиллера.
II. «Парадокс идиота»
