Amor legendi, или Чудо русской литературы - [163]

(Р.М. Рильке. Ворпсведе. Введение).

А к тому же природа так безразлична, так бесчувственна.

(О. Уайльд. Триумф лжи[1231]).

В природе нет милости к человеку: нечего ждать от нее милости.

(М.М. Пришвин. Глаза земли. Зеркало человека. В отрывном календаре…)

Sei froh wenn der Infarkt dich kalt erwischt

Statt daß ein Krüppel mehr die Landschaft quert

Gewitter im Gehirn Blei in den Adern

Was du nicht wissen wolltest Zeit ist Frist

Die Bäume auf der Heimfahrt schamlos grün.

(H. Müller. Herzkranzgefäß, 1993)

Будь рад когда тебя инфаркта холод хватит

Пейзаж не безобразя инвалидом

В мозгах гроза в артериях свинец

Ты не хотел признать что время срок

Тебе путь в домовину а деревья

Бесстыдно продолжают зеленеть.

(Хайнер Мюллер. Коронарный сосуд, 1993)[1232]

Жаль, что мы уже не можем спросить Хайнера Мюллера, знает ли он Ипполита Терентьева, героя Достоевского…

VII. Некоторые выводы

От Сковороды до Тургенева и Пришвина, от Лейбница до Шопенгауэра и Ницше в натурфилософских концепциях происходит очевидная переоценка ценностей. Господствующее религиозно-философское мировоззрение сталкивается с эмпирическими естественно-научными данными, которые постепенно подготавливают почву для утраты иллюзий. Именно писателям, сведущим в естественных науках (Гёте, Новалис, Чехов), а также скептикам, сомневающимся в бытии Бога (Тургенев, даже Достоевский) принадлежит в этом процессе решающая роль. Если мáксима «природы-матери» гласит: «мне все равно», человек безвозвратно утрачивает свой особый статус в картине мироздания и свою метафизическую защищенность. Restitutio ad integrum (полное восстановление) исторически существовавших упований на спасение становится невозможным, и «лишний человек», особенно русский, оказывается лишним не только в обществе, но и в природе. Литературным следствием этого процесса оказывается дискредитация поэтологической заповеди мимесиса, представления о словесном искусстве как о «подражании природе».

Однако амбивалентное переживание природы как двуликого Януса задерживается надолго. Стремление хоть сколько-нибудь смягчить экзистенциальный ужас порождает паллиативы. В этом случае природа предстает как совпадение противоположностей, coincidentia oppositorum, которое, хотя и предписывает различие своим безразличием, но все же поддерживает эквидистантность своей дистанцированностью и способно даровать чувство красоты и вечности. Ахронная, не имеющая истории природа в своем равнодушии является гарантом длительности и высшей справедливости, безальтернативной избирательности акта божественного милосердия. Так, лишенный иллюзий человек получает возможность сублимировать ужас в изумление и доместицировать его в эстетическом переживании. И каким бы трезвым ни был homo faber (человек-ремесленник), он периодически нуждается в этой лазейке. Напротив того, вопрос, какими смыслами для нашей проблемы может оказаться чреват так называемый экоцентричный переворот с его неомифологическим притязанием на «самоценность» природы»[1233], может быть поставлен в этой работе только в сослагательном наклонении. То же самое относится к предположению, что якобы топос «равнодушной природы» является порождением евроцентричного сознания, и, например, в типологическом сознании японцев, гармонично уравновешивающем человека и природу, наш топос был бы невозможен. Однако это уже совсем другая проблема.

«Life is a tale // Told by an idiot». К понятию «доброго сердца» у Достоевского и Гончарова

Life’s but a walking shadow; a poor player,

That struts and frets his hour upon the stage,

And then is heard no more: It is a tale

Told by an idiot, full of sound and fury,

Signifying nothing.

Shakespeare, Macbeth, V, 5, 24–28[1234]

В 2014 г. фрейбургский историк Ян Экель опубликовал свою монументальную диссертационную монографию «Амбивалентность Добра. Права человека в международной политике начиная с 1940-х годов» («Die Ambivalenz des Guten. Menschenrechte in der internationalen Politik seit den 1940-ern»; Göttingen, 936 s.). Учение об «историческом релятивизме» более чем наглядно свидетельствует о том, как велика была с незапамятных времен дистанция между человеколюбивым идеализмом и политической реальностью прав человека – и, вероятно, так будет и впредь. Но и нравственные заповеди тоже живут под дамокловым мечом амбивалентности. Страдание и со-страдание – это «юридическая риторика о правах человека» и «социально-технологическое планирование»[1235]. В фундаментальном труде Экеля – даже при том, что имя Достоевского, гроссмейстера русского романа, в нем вообще не упомянуто – можно почерпнуть гораздо больше мыслей и представлений о коренных вопросах творчества Достоевского, нежели в профессиональных работах литературоведов об эстетике и нарративных стратегиях писателя и его концепции «положительно прекрасного человека». Исторические и антропологические реалии могут быть лишь оттенены, но никак не оттеснены эстетическими факторами.

Кто такой князь Лев Николаевич Мышкин – мышелев княжеского происхождения? Он спаситель людей или, с позиций своего горного плато морали и нравственности, мучитель людей? Или он и то и другое?