Amor legendi, или Чудо русской литературы - [162]

В конце 1890-х годов мотив равнодушной природы снова возникает в рассказе «В родном углу» (1897). Молодая женщина возвращается в унаследованное ею фамильное имение, чтобы в нем поселиться. Сначала степной пейзаж кажется ей исполненным простора, свободы и покоя. Но далее бесконечная и однообразная равнина начинает ее ужасать – у нее возникает чувство, «что это спокойное зеленое чудовище поглотит ее жизнь, обратит в ничто» (С., IX, 316. Курсив мой. – П. Т.). Ее терзает сознание беспомощности, а вопрос «Что делать?» становится все более животрепещущим. Ей не хватает дела, которое заполнило бы ее досуг, а «прекрасная природа» никак не согласуется со скучной и банальной повседневностью поместной жизни. Наконец, она смиряется с необходимостью, т. е. решает выйти замуж, признавая и принимая мысль о том, что теоретические грезы о счастье не имеют ничего общего с повседневной жизнью. Ее последние думы свидетельствуют о готовности слить свою новую жизнь с бесконечной и равнодушной природой степи:

Надо не жить, надо слиться в одно с этой роскошной степью, безграничной и равнодушной, как вечность, с ее цветами, курганами и далью, и тогда будет хорошо… (С., IX, 324. Курсив мой. – П. Т.)[1228]

Эта рефлексия соответствует постулату стоиков, проповедовавших жизнь в гармонии с природой для достижения счастливого существования в результате подобной гомологии[1229].

О таком же самоотречении высшего порядка размышляет и повествователь в рассказе «Дама с собачкой» (1899) в эпизоде поездки в Ореанду Гурова и Анны Сергеевны, смотрящих на море со скамейки на крутом скалистом берегу:

Листва не шевелилась на деревьях, кричали цикады, и однообразный, глухой шум моря, доносившийся снизу, говорил о покое, о вечном сне, какой ожидает нас. Так шумело внизу, когда тут не было ни Ялты, ни Ореанды, теперь шумит и будет шуметь так же равнодушно и глухо, когда нас не будет. И в этом постоянстве, в полном равнодушии к жизни и смерти каждого из нас кроется, быть может, залог нашего вечного спасения, непрерывного движения жизни на земле, непрерывного совершенства (С., X, 133. Курсив мой. – П. Т.).

Если бы человек не забывал о высшей цели бытия, как сам Гуров думал перед лицом прекрасной природы, все было бы «прекрасно на этом свете» (С., X, 134). Таким образом, как с точки зрения повествователя, так и в восприятии Гурова природа возвышается до первопричины бытия вечности, красоты и безучастного покоя.

В заключение этого параграфа – последний пример актуальности и семантической амбивалентности топоса «равнодушная природа» для Чехова – амбивалентности, подобной его антропологическим импликациям. С одной стороны, природа в ее вечности, красоте и покое воплощает сверхчеловеческое совершенство, с другой – в своем изначальном равнодушии к жизни и страданиям человека – холод и мучительную дистанцированность. Перед ее немотствующей вечностью человек превращается в мимолетное ничтожество, объект насмешки «матери-природы». В рассказе «Ионыч» (1898) Старцев констатирует ночью на кладбище: «Как в сущности нехорошо шутит над человеком мать-природа, как обидно сознавать это!» (С., X, 32).

Итак, человек может преодолеть ужас перед лицом «равнодушной природы», утешиться ее равноудаленностью от всего живого и примириться с законом бытия только путем обретения душевного покоя в результате следования учению стои и слияния с жизнью природы в результате приятия существующего порядка вещей: кто приходит к такому осознанию «высших целей бытия», тот в конце концов понимает, что «все прекрасно на этом свете» (С., X, 134)[1230]. Но если ему это не удается, он обречен видеть в «матери-природе» только чудовище.

VI. Appendix sine commentario

Начиная со второй половины XIX в. философски-стоическая уравновешенность в восприятии концепта равнодушия и соответствующего ему взгляда на природу встречается все реже по мере победного шествия технического прогресса и естественных наук, сопровождаемого утратой метафизических и пантеистических проекций. Приводимые далее цитаты говорят сами за себя и не нуждаются в комментариях:

Вы хотите жить «согласно с природой»? О благородные стоики, какой обман слов! Вообразите себе существо, подобное природе, – безмерно расточительное, безмерно равнодушное, без намерений и оглядок, без жалости и справедливости, плодовитое и бесплодное, и неустойчивое в одно и то же время, представьте себе безразличие в форме власти, – как могли бы вы жить согласно с этим безразличием? Жить – разве это не значит как раз желать быть чем-то другим, нежели природа?

(Ф. Ницше. По ту сторону добра и зла. О предрассудках философов, § 9).

Вновь и вновь кажется, будто природа не подозревает о том, что мы возделываем ее ‹…›. Пусть мы изменяем внешнюю оболочку Земли, пусть мы распоряжаемся ее лесами и лугами, ‹…› присваиваем плоды деревьев, как будто они для нас предназначены, – чего стоит все это, если мы вспомним хотя бы один-единственный час, когда природа действовала, пренебрегая нами, нашей жизнью, нашими надеждами, – действовала с той величавой торжественностью и безразличием, которыми преисполнены все ее жесты. Она знать не знает о нас. И чего бы люди не достигли, ни один из них не удостоился того, чтобы она разделила его боль или откликнулась на его радость.