Amor legendi, или Чудо русской литературы - [161]

Духовное наследие стои дает о себе знать в «философских» рассказах, написанных между 1888 и 1892 гг. Я ограничусь только несколькими примерами. В «Скучной истории» Николай Степанович сокрушается о том, что молодое поколение совершенно равнодушно к наследию классиков – таких как «Шекспир, Марк Аврелий, Эпиктет или Паскаль», – и потому потеряло способность «отличать большое от малого» (С., VII, 115). Однако в финале он сам «оравнодушел» и теряет «равновесие», поскольку он утратил нечто такое, что «выше и сильнее всех внешних влияний» (С., VII, 307). Его слова «По совести, Катя, не знаю…» имеют своим источником не столько облагороженное философией хладнокровие, сколько душевный паралич.

Особенно показательно чеховское внимание к философии стои выразилось в повести «Палата № 6». Рагин и Громов спорят об «учении стоиков», дословно, expressis verbis цитируя Марка Аврелия (С., VIII, 100 и след.). При этом становится очевидно, насколько учение стоиков согласуется – особенно в России – с жестокой реальностью жизни. Призыв Чехова не воспринимать идеалы стои как проповедь пассивности наглядно воплощен в судьбе Рагина, чье псевдофилософское равнодушие и мировоззренченский лейтмотив «мне все равно» ведут героя в сумасшедший дом и к смерти. Это вполне соответствует этике стоиков, считавших, что идеал невозмутимости предполагает не фаталистическое ничегонеделание, но стремление к активной жизненной позиции усилиями разума и нравственности[1224]. В проблематике «Палаты № 6» возрождается та самая оппозиция спорных дилемм «идеала и жизни», которая уже вызвала в России ожесточенные дебаты в 1840-х годах вокруг гегелевского тезиса «что разумно, то действительно, что действительно – то разумно» (введение к «Основам философии права»).

Несмотря на некоторые основательные оговорки, Чехов в целом согласен с основополагающими постулатами стоиков. Уже сама основа стоической жизненной прагматики, ее «материалистические» черты и идеальный образ философа-мудреца должны быть ему симпатичны. Требования самовоспитания, исполнения долга, общественной активности и особенно завет не терять времени даром[1225] соответствовали жизненной позиции писателя. Ему было свойственно сознание скоротечности и ничтожности отдельного существования и его безразличности. Около 1890-х годов триада апатия-атараксия-автаркия приобретает для Чехова все большее значение, однако при этом он не становится фаталистом. И если он постоянно высказывается против необоснованных «мнений» в пользу «ясного взгляда» на вещи, который он признает неотъемлемым атрибутом мудрого «равнодушия» (П., III, 203), то эта позиция обнаруживает полное соответствие тезису «ясного представления» в учении стоиков о познании[1226]. Чехову должны были импонировать и очевидные точки пересечения стоической философии с христианством[1227].

Таким образом, мы можем заключить, что к 1887–1888 гг. семантическое поле понятия «равнодушие» у Чехова расширяется, получает философское обоснование и прямо связывается с философией стоицизма. Однако эта связь нуждается в более основательном изучении. Семантическое усложнение понятия сопровождается квантитативными факторами: между 1887–1888 и 1893–1894 гг. как в письмах, так и в произведениях Чехова наблюдается возрастание частотности употребления понятия «равнодушный-равнодушие».

Свойство «равнодушия» Чехов приписывает не только человеку, но и природе; при этом семантика понятия «равнодушный» оказывается столь же неоднозначной. Степь, море, небо и небесные явления, животные и деревья могут быть охарактеризованы эпитетом «равнодушные». Таким образом, природа в качестве res extensa обретает антропоморфные черты. И в разных контекстах понятие «равнодушие» имеет очевидно амбивалентный смысл.

Формирование семантического поля понятия начинается в 1886 г. В рассказе Антоши Чехонте «Нытье», написанном в эпистолярной форме, повествователь завершает описание своего одиночества следующей сентенцией: «А тут еще, точно желая показатъ свое равнодушие к моим страданиям, в темные окна монотонно и неласково стучит холодный осенний дождь…» (С., V, 340. Курсив мой. – П. Т.). В рассказе «Враги» (1887) природа уподоблена «темной, безгранично глубокой и холодной яме», а в посвященном Я.П. Полонскому рассказе «Счастье» (1887) бесконечные степные сторожевые и могильные курганы описаны следующим образом:

‹…› в их неподвижности и беззвучии чувствовались века и полное равнодушие к человеку; пройдет еще тысяча лет, умрут миллиарды людей, а они все еще будут стоять как стояли, нимало не сожалея об умерших, не интересуясь живыми, и ни одна душа не будет знать, зачем они стоят и какую степную тайну прячут под собой (С., VI, 216. Курсив мой. – П. Т.).

Этот мотив далее переходит в повесть «Степь» (1888), где на фоне безразличия птиц, звезд и темноты к «короткой жизни человека» интенсифицируется чувство потерянности (С., VII, 29, 49, 65–66 и др.). Прилагательное «равнодушный» настолько частотно в этом тексте, что можно впервые говорить о его лейтмотивности. В рассказе «Огни», написанном и опубликованном непосредственно вслед за повестью «Степь» (1888), вновь описано ужасное «чувство одиночества», которое охватывает повествователя перед лицом «бесконечной равнины», «непонятного неба», моря или вообще грандиозного ландшафта (С., VII, 113–114, 125–126, 140). И хотя в «Скучной истории» природа предстает перед Николаем Степановичем «прекрасной», она все же безучастна к человеку, поскольку ни деревья, ни птицы, ни облака не заметят его смерти (С., VII, 298).