Amor legendi, или Чудо русской литературы - [156]

Заметим, кстати, что «Вопрос» Гейне стал известен в России очень рано. Первым переводчиком стихотворения был не кто иной, как Федор Тютчев. Его перевод, появившийся в 1830 г., почти дословен – за одним исключением, которое тем более бросается в глаза. Это перевод стиха «Es blinken die Sterne, gleichgültig und kalt» («Мерцают звезды холодно и равнодушно»), который у Тютчева звучит иначе: «И звезды светят холодно и ясно». Тем самым холод равнодушной природы смягчается, даже почти упраздняется, поскольку слово «ясно» имеет ассоциативные значения «светло», «понятно», «дружелюбно» и «спокойно». В связи с этим мне вспоминаются словосочетания «Ясная Поляна» или «ясная погода». Что могло вызвать переводческую новацию Тютчева? Я полагаю, что в этом случае можно говорить о целенаправленной трансформации: своей эвфемистической уловкой Тютчев попытался снять с образа природы стигмат равнодушия. Возможно, эта трансформация образности свидетельствует о том, что представление о равнодушии природы в те годы еще шокировало русских поэтов; здесь уместно вспомнить и о таком свидетельстве полемики с Гейне, как тютчевское стихотворение «Не то, что мните вы, природа…» (1836)[1197]. Однако позже Тютчев тоже не прошел мимо темы равнодушия и энигматичности природы: это очевидно, прежде всего, в эпитафии «От жизни той, что бушевала здесь…» (1871), которой восхищался Лев Толстой.

В первой половине XIX в. природа во всех великих европейских литературах утрачивает свое былое достоинство. Атеизм и «поэтический нигилизм» действуют в полном согласии, усиливая друг друга[1198]. Обратимся ли мы к творчеству Жан Поля, Платена, Байрона или Шелли, де Виньи, Бодлера, Леопарди, или, наконец, Пушкина – у всех них, причем это было замечено лишь недавно, образ природы сопровождается эпитетами «слепая», «немая», «холодная», «мертвая» или «железная». В «Речи мертвого Христа…» Жан Поля образ «мертвого тела природы» перерастает в образ «огромной могилы» («Видение» из романа «Зибенкез»): эта параллель наглядно демонстрирует антропоморфизм описания неорганических субстанций[1199].

В таком контексте топос «равнодушная природа» начинает играть выдающуюся роль. Он с особенной проникновенностью выражает ужас изолированного индивидуума среди дистанцированной от его переживаний и абсолютно безучастной к ним природы. Индивидуум, особенно если он обладает рефлектирующей и восприимчивой поэтической натурой, особенно остро переживает травму сепарации, неизменно вызываемую индифферентностью среды. Природа – это уже не тот вожделенный предел томления и стремления, где растет голубой цветок романтиков-идеалистов и где зелень растений становится символом «вечнозеленой», т. е. вечной жизни: она (природа) ощущается как безотзывная среда безразличного к страданиям человека и абсолютно немого альтернативного мира. Этот образ мыслей, хотя и с некоторым опозданием относительно европейской художественной мысли, утвердился и в России.

II. Русские истоки натурфилософского скепсиса: пушкинская эпоха

Хотя в русском романтизме и доминирует просветленная интерпретация концепта «природа», однако некоторые признаки его намечающейся этико-эстетической переоценки уже очевидны. Преобладание на первом плане традиционных формул «природа-мать» (Вяземский, Батюшков), «храм природы» (Батюшков), «святилище природы» (Вяземский) или «сердце природы» (Баратынский) следует приписать влиянию натурфилософских взглядов XVIII в. (постулат идентичности-единства: природа-человек-божество; буколические жанры литературы, актуальность образа Аркадии; культ природы в литературе сентиментализма и проч.).

Однако параллельно этим устойчивым эпитетам постепенно всплывают другие обороты речи: «ужасы земли» и «ужасы морей», «грозный океан» и «грозных скал хребет» или суммарный – «ужасы природы» (все примеры – из стихотворений Батюшкова). Эта вербализация «ужасов природы», возможно, была связана с западноевропейской дискуссией об амбивалентности категории возвышенного применительно к природе, которая начиная с XVI в. постоянно угрожала дискредитацией идиллической натурфилософской картине мира. Велись ли в России аналогичные дискуссии, пока неясно. Тем не менее следует принять во внимание стихотворение Баратынского «Последняя смерть» (1828), завершающееся образами «державной природы» и «величественного» зрелища «пустынных вод, лесов, долин и гор»[1200], а также натурфилософскую рефлексию в романе Гончарова «Обломов» (начало главы «Сон Обломова»); правда, это довольно поздние ее проявления.

Насколько я знаю, словосочетание «равнодушная природа» впервые появилось в стихотворении Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных…» (1829–1830), представляющем собой медитацию лирического субъекта о неизбежной смертной участи человека. Финальное четверостишие, содержащее этот оборот, имеет амбивалентную эмоциональную окраску – резиньяция сочетается в нем с утешительным сознанием вечности жизни и красоты природы – пусть даже равнодушной:

И пусть у гробового входа

Младая будет жизнь играть,

И равнодушная природа

Красою вечною сиять[1201].

Эта строфа является почти единственным случаем пушкинского словоупотребления, когда эпитет «равнодушный» приписан не миру людей. Его появление в заключительной строфе представляет собой своего рода композиционную параллель роману Гёте «Избирательное сродство».