Амнезия - [11]

— И как же ты выкрутишься? — спрашивает она очень серьезно.

— Украду тебя. Засуну в рюкзак, и все дела.

— Там неудобно.

— Тогда придется мне остаться здесь.

— Гм, а как же мой жених?

— Скажи ему, что расторгаешь помолвку.

Ингрид недоверчиво усмехается.

— Ты не шутишь?

— Нет.

Длинная пауза. Ингрид смотрит на меня удивленно.

— Ладно, — вздыхает она.

И это все.

Моя жизнь меняется в одночасье. Утром я встаю одним человеком, а спать ложусь другим.

Несколько недель я словно парю в воздухе, а затем без боли и сожалений медленно опускаюсь к земле.

Чем я занимался эти первые недели? Да почти ничем. Ингрид работала, а я проводил время по собственному усмотрению. В основном болтался по городу и наслаждался своим счастьем. Помню, что погода стояла превосходная. Обычно я просыпался рано, и мы занимались любовью. Потом завтракали, она уходила, а я снова заваливался в постель. Я обожал эти утра: тело сладко ломило после секса; подушка и простыни пахли Ингрид; во рту еще оставался вкус кофе и тостов; солнечные лучи пятнали стены и потолок.

Вставал я поздно, принимал душ, делал бутерброды и отправлялся гулять. Я мог бы воспользоваться велосипедом Ингрид, но мне нравилось передвигаться на своих двоих. Даже с картой я часто сбивался с пути. (Амстердам — странный город, построенный в виде концентрических кругов. В «Падении» Камю сравнивает его с адом, но тогда он казался мне раем. Этот город сразу пришелся мне по душе. Высокие дома, широкие улицы, тихие воды каналов. С первой минуты я ощущал себя здесь как дома. Впрочем, сегодня я думаю, что прав был Камю, а возможно, правы мы оба. Рай и ад — одно и то же место, все зависит от ракурса.)

Я осматривал достопримечательности, если случайно на них набредал, а чаще всего просто бесцельно шлялся по городу, заходил в бары и кафе, читал «Геральд трибьюн», грезил об Ингрид и делал заметки в дневнике. После обеда я отправлялся в Вонделпарк потолкаться среди нудистов и курильщиков марихуаны. Я рассматривал их с сочувствием и удивлением. В отличие от них я не нуждался в стимуляторах, ибо каждый вдох наполнял меня безумной радостью. Я не мог поверить в то, что мир может быть таким щедрым и прекрасным. Почему люди совсем этого не замечают?

Тем не менее я понимал, что когда-нибудь этой безмятежности наступит конец. Я не чувствовал острой нужды заниматься чем-нибудь определенным, да и Ингрид никогда не жаловалась, что я не зарабатываю денег, однако так не могло продолжаться вечно. Еще один день, и я начну подыскивать работу, твердил я себе, но на следующий день все повторялось снова. Пока позволяла погода и Ингрид не выказывала недовольства, я увиливал от принятия решения. Мне не хотелось ничего менять. И только в третью неделю октября я наконец-то занялся поисками.

Мы с Ингрид составили список возможных мест. Как всегда, мы постарались превратить это в игру. Снова стать журналистом? Все местные газеты выходили на голландском, да мне и самому не хотелось снова входить в дверь, за которой притаились почти забытые страхи. Я мог бы устроиться почтальоном, вагоновожатым или смотрителем в парке, но на такую непыльную работу вряд ли взяли бы иностранца. Подумывал и о работе в магазине, пабе или на заводе, но все это я уже проходил и успел люто возненавидеть. Хотелось найти что-нибудь простое и необременительное, но все же не слишком нудное, и чтобы платили не совсем уж жалкие гроши. Наконец Ингрид вспомнила о своем дяде Йоханне — совладельце маленькой строительной компании. На следующий вечер я с ним встретился. После пары бокалов пива и долгой дискуссии о футболе он согласился взять меня к себе с трехмесячным испытательным сроком.

Понемногу работа наладилась. Теперь дни пролетали гораздо быстрее. Я стал разбирать голландский — в основном ругательства и названия инструментов, написал родителям и нескольким друзьям, сообщив новый адрес. Каждый четверг играл в мини-футбол в местном центре досуга. Мне нравилось замечать тонкие различия между жизнью в Амстердаме и Лондоне: здесь на завтрак подавали шоколад и сыр; пабы не закрывались до рассвета; а иногда незнакомые мужчины на улицах по-особенному тебе улыбались.

Работа ничуть не походила на офисную рутину. Утром и в обед я варил кофе, таскал тяжести, пока остальные измеряли, пилили и сверлили дырки. Так продолжалось месяца полтора, пока однажды мне не всучили валик, кисть, несколько банок белой краски и не велели покрасить стену. Стена мансарды оказалась наклонной, с торчащими балками. Не самая сложная работа, но коллег удивил результат. Как выяснилось, у меня талант к покраске стен. Забавно, но меня это обрадовало. Одно из самых любимых моих воспоминаний — первая выкрашенная белым мансарда. Я был предоставлен самому себе, остальные трудились внизу. Стоял сухой ноябрь, и в двух больших окнах, выходящих на юг, отражалось яркое синее небо.

Помню, как солнце слепит и нагревает затылок; до ноздрей доносится слабый запах краски; из маленького, заляпанного белым приемника вещает популярная местная радиостанция. (До сих пор некоторые хиты той осени мгновенно переносят меня на чердак: «Right Here Right Now» или «Believe» приходят на ум первыми.) Помню, как уставал, как смаковал в шесть вечера свой бокал пива, с каким наслаждением целовал Ингрид и стягивал рабочую одежду. Как славно, словно под кайфом, спалось нам тогда после секса.