Амфитрион - [23]

Возле окна деликатно молчали, давая Мите возможность продуматься, а Митя тем временем досадовал на свое неумение оставаться хладнокровным в таких пустяковых ситуациях. А ведь пока не начались эти чудеса с дверью, он намеревался твердо сказать обладателю проникающего голоса, что он против этого самого… проникновения: нельзя так ни жить, ни работать, если у тебя постоянно копаются в голове, если ты постоянно голый, со всем своим подсознанием, страхами, любовью, неуверенностью, фантазиями!

У окна негромко вздохнули.

– Все неправильно, – сказал голос. – Никто не подглядывает за Митей в ванной и не считывает сокровенные картины любви. То, что вас так беспокоит, – просто продвинутый способ взаимодействия, не зависящий от расстояния и занятости собеседников. И даже сохраняющий их право на ложь и умолчания.

Возле окна, кажется, пошевелились. Митя безмолвствовал.

– Правда, вам, дорогой Митя, не следовало бы злоупотреблять этим правом.

Митя слишком мало спал в последнее время. Наверное, менялось над Москвой атмосферное давление, и, наверное, Митино артериальное давление менялось вместе с атмосферным; наверное, надо было не бояться громыхать на Алениной кухне кофейной посудой и выпить кофе…

– Ах, кофе! – понимающе отметил Голос. – Конечно. Сейчас будет кофе, и жизнь вернется к вам во всей полноте. Садитесь.

Кофе был хорош (плохой не вязался бы с Голосом). Хозяин кабинета переместился от окна к журнальному столику и, не садясь сам, указал Мите на одно из кресел. Митя покорно опустился в гостеприимную шоколадную кожу и, пользуясь тем, что привычный запах утреннего напитка как будто развернул его глаза из мозга наружу, стал осматриваться. Стало ясно: кабинет обставлен с солидным английским шиком. Все было тому подтверждением: глубокие неяркие краски на полу и стенах, стройные спартанские контуры мебели, бювары и паспарту из толстой кожи. Выделялись разве что подставка под ручки, стакан для карандашей в форме удивительной круговой венецианской маски, и кофейный столик, выполненный из какого-то экзотического дерева. «Квебрахо и альгарробо», – выплюнула блестяшку Митина сорока-память, неизвестно почему напомнившая о скульпторе-самородке Степане Эрьзя{20}, что во времена превращения России в Советский Союз прославился портретами знаменитостей и голыми женщинами, изготовленными как раз из этих пород дерева.

– Это Эрьзя, наверное? – безнадежно спросил быстро обучаемый Митя.

– Метко, – промолвил интервьюер с удовольствием. Исчел необходимым уточнить: – Это его ранние работы.

Митя наконец-то сфокусировался на собеседнике. Это был высокий худой человек, практически седой, но до седины бывший черноволосым. Глаза его оставались черными, а тонкие губы были какими-то опасно бескровными; казалось почему-то, что они способны совершенно внезапно окраситься кровью. «Дракула!» – подумал Митя, не успев ухватить невежливую мысль за хвост. Человек был немолод, и Митя не сказал бы точно, сколько ему лет. Пятьдесят пять? Шестьдесят? Семьдесят? Вроде и не высохший, но уж точно не отяжелевший. Лицо гладкое, если бы не вертикальная морщина между бровями и не резкие носогубные складки… да он и весь был такой – слишком острый, можно порезаться. Спасибо, смягчали это впечатление голос и солидный серый твид костюма – или, пожалуй, просто отводили взгляд. В общем, непонятно. И еще он почему-то не спешил садиться, усадив Митю.

– Скажите, – решился Митя, наконец, – кто вы? Салли сказала, что человек, с которым мне довелось поговорить вначале, – генеральный директор. Но вы, видимо, его начальник? Как вас всех зовут?

Собеседник усмехнулся и немного склонил голову набок, изучая Митю.

– Генерального директора… так и зовут. Он сообщит вам свое имя, когда сочтет нужным. Я же – заказчик. Единственный акционер корпорации «Гнозис». Знаете, как над главным редактором журнала бывает издатель, так и у нас. Генеральный директор выполняет заказы. Мои.

Заказчик-издатель наконец-то опустился в кресло, но не за кофейный столик из квебрахо в форме фигур, держащих толстую хрустальную панель, похожую на кратерное озеро, а за свой письменный стол. Никакой скованности в его движениях Митя не заметил и подумал: «Хотел бы я так состариться!»

Заказчик сморщился как-то болезненно и выдержал паузу.

– Не советую, – сказал он. – Да, впрочем, у вас и не получится.

Звякнула серебряная кофейная ложечка, опущенная Митей на блюдце; выбили по столу несколько сигналов Морзе пальцы Заказчика. Митя благоразумно промолчал.

– Спрашивайте все сейчас, – сказал Заказчик наконец. – Дел много, и не думаю, что нам доведется еще встретиться. Что же до моего имени, его вам знать не обязательно.

Отступая ненадолго от нашего повествования, скажем, что Митя был, хм, интеллигентным молодым человеком. Родители хорошо воспитали его: спустившись первым с подножки автобуса, он помогал спуститься не одной своей даме, но и другим женщинам. При приближении дедушки или бабушки с палочкой к сиденью, где он читал своего Сервантеса, он неизменно вскакивал. Он открывал двери и пропускал в них старших и дам; вставал, когда разговаривал с женщиной или с начальником, знал, кого кому следует представлять и кто первым должен протягивать руку при приветствии… Чтением Митиного детства были не только Пушкин, Чуковский, Гиляровский и – куда без этого – эскимосские сказки, но и менее популярные источники: «Как себя вести» Орлика и Крижана, базовый Карнеги и отцовская брошюрка «Как написать отличный голливудский сценарий» (откуда Митя впервые и узнал понятие «месседж»). Митя был воспитанным и образованным. Кроме того, он не был трусом: ему приходилось бить в морду, выкидывать из транспорта хулиганов и заступаться за Аленину честь…