Амфитрион - [19]

И все-таки при всей голубизне ногтей и недостатке гранатов в организме Генрих был сообразительным юношей и пришел к мысли о том, что, «если выпало в империи родиться, лучше жить в столице Родины, у Бори»{19} (Боря о ту пору в этой самой Родине царил) приблизительно тогда же, когда и Карен. Так и получилось, что и Карен, и Генрих почти одновременно оказались в столице. Мы не сказали, что привело Генриха в метрополию? Всё тот же хлеб.

Да, так получилось, что оба наших негероя занялись одним и тем же делом. Должен же кто-то кормить русского человека тем, что ему всего привычнее? Кормить, скажем, картошкой прибыли мало: этот человек недорого возьмет, да и начнет «садить» ее у себя на шести сотках, на приусадебных участках или вдоль железнодорожных полотен. А потом, картошка, как ни тужься, картошка и есть, а вот хлеб…

О хлеб! Ты – всё. И заслуженно забытый полный тугого теста «батон за тринадцать», и добрый черный бородинский, пахнущий то ли тмином, то ли кориандром, и честная буханка, об аппетитный зазубренный гребень которой можно порезаться, и новомодная итальянская чиабатта, от одного запаха которой может сойти с ума борец сумо, это кладбище бифштексов, которому два ужина назад запретили по ночам лазить в холодильник. Слово «хлеб» объединяет в себе множество упоительных явлений, на которые мы не станем тратить пространство нашей истории, ибо каждый читатель, возвращаясь с работы, проходил мимо прилавков, где теснились батоны, багеты, палочки, хлебцы, сухарики, баранки, сушки, плюшки, булки, круассаны, пирожки, эклеры и кольца с творогом… и каждый говорил себе: «Не вечером и не с моим образом жизни», потом говорил: «Эх, да разве мне будет что от одной слоечки?», а потом тянулся к хлебу. А уж про пончики – горячие, раздухарившиеся, в сахарной пудре – мы и упоминать не станем.

Ко времени нашего рассказа и Карен, и Генрих были уже взрослыми, большими людьми. У Карена были пекарни, у Генриха – завод. И жили они в Москве, в старом добром Кунцеве – не совсем на заезженной во всех смыслах Рублевке, но на том же московском западе. Хлебопеки купили старый детский сад и отдали его на растерзание модному итальянскому архитектору и турецким строителям, а в полученном доме поселились. Вход (белый) там был один, было три этажа настоящих и – со стороны Генриха – один ложный, подземный и снаружи невидимый. Встроили даже и лифт. Вот так они и поселились: слева от лифта на всех трех этажах Генрих с женой и тремя детьми (им, впрочем, в подвал опускаться было запрещено: ход туда был только у Генрихова доверенного помощника со странным именем Морфирий), а справа – Карен с домохозяйкой и бурными попытками устроить личную жизнь. Тут уже, пожалуй, можно внести ясность: Карен и Генрих были друзьями и смертельными врагами.

Еще Генрих пил. Карен, конечно, тоже пил – куда без этого, – но Генрих пил прямо-таки самозабвенно, а Карен так, скорее, попивал. Кроме этого, были у них, ясно, и другие занятия: ведь два хлебодела кормили столицу Родины тем, без чего нет жизни, и делали это с тем большим азартом, что в этом кормлении состояло их соперничество. В костный мозг странных пекарей было зашито: «Мы братья». Но содержался там и более глубокий message[12]: «Один из нас – Авель». Такая уж это была старая игра.

В субботу повторился очередной сюжет: Пересветов и Ослябин ужинают в ресторане «Ерофей Палыч», Карен поит Генриха. Пили-то они вместе, только Карен спокойно мог выпить если не море, то уж, по крайней мере, Бискайский залив, а Генрих быстро и с удовольствием начинал тонуть.

«Покупаем б/у поддоны», – Генрих не без труда составил слова из букв, раскиданных по цыплячье-желтой рекламной подложке, ярко выделявшейся на серой газетке, которую он по привычке оставил на краю стола. Генрих до сих пор верил в личный мониторинг случайных возможностей. В конце концов, именно так он когда-то купил за бесценок свой первый склад в районе улицы Кирпичные Выемки и закрепился в Москве. Карен же мыслью не отставал: успевал и другу подливать, и себя не забывал.

– Да брось, братушка, – усмехнулся он. – Сколько можно… Детство это…

– А помнишь, как ты меня с забора толкнул? – поинтересовался Генрих с нетрезвым добродушием, способным в любой момент дать ростки ссоры. Но не так-то просто было переиграть Карена Пересветова:

– А ты мне в морду дал перед всем строем на физре, – он очень правдоподобно изобразил на лице неизжитую юношескую травму и позор поражения. – А я всего-то хотел с тебя трусы сдернуть!

– «Всего-то», – проворчал чрезвычайно довольный Генрих. – Посмотрите на него. Это перед всеми девчонками, среди которых, между прочим, была и Лида.

Имя «Ли-и-и-ида» Генрих протянул длинно и, насколько это возможно для человека, интересующегося «б/у поддонами», трепетно. Лида стала позже носить фамилию Ослябина, чему в немалой степени способствовала абортированная попытка унижения Генриха перед физкультурным строем. Каренова рука питоном метнулась к резинке Генриховых спортивных трусов и… дернула, Генрих взвился, как помесь овода с аспидом, развернулся и крайне неумело, но с восхитительным плескучим звуком шлепнул Карена вялым кулаком по щеке. Строй охнул. Лида кинулась к… Карену, который то ли от неожиданности, то ли взаправду потеряв равновесие, рухнул наземь и пребольно стукнулся затылком, но сознания не потерял и, что самое удивительное, не обиделся, а сделал какие-то выводы. Дело было в девятом классе.