Амфисбена - [36]

Снисходительность к турэнскому опиоману и ему подобным явилась у меня, Жером, следствием наших прогулок с Вами по китайскому кварталу в Сан-Франциско. Когда Вы меня туда привезли, это было первою достопримечательностью Вашей страны, которую Вы мне показали. Помните, как мы гуляли по людным улицам китайского квартала, как заходили в странные лавки, где продавали необыкновенную снедь, где можно купить сушеные ласточкины гнезда и маленьких рыбок, совсем скрюченных от рассола; как посещали мы торговцев лаковыми изделиями и шелком, продавцов чая? А Джос-Гауз, где перед безобразными золотыми идолами сжигают палочки ладана и нарезанную бумагу… А наши вечера в театре? Какое странное впечатление производили на меня эти непонятные мне спектакли! Там играли бесконечные пьесы, полные сражений, казней и таинственное действие которых развертывалось в разговорах, завыванье, пантомимах, причем все это сопровождалось дикою музыкою тамтамов и гонгов, которые поддавали неистовства и шума патетическим моментам. Всего удивительнее в этих спектаклях была публика: сотни желтых лиц, чрезвычайно внимательно следящих за комическими или трагическими ужимками узкими, сощуренными глазами.

Как раз после одного из этих театральных зрелищ Дакворт и повел нас в курильню опиума. Я как теперь вижу низенькую, тихую комнату, куда мы вошли, постланные циновки, красноватый свет фонариков. Как теперь слышу, как трещит шарик, поджариваясь на конце иголки, вдыхаю неизъяснимый запах, стоявший в помещении. И с каким полнейшим равнодушием встречен был наш приход! Ни один из курильщиков не обратил ни малейшего внимания на нашу непрошеную группу, не более чем черная тощая кошка, которая бродила от кровати к кровати и, казалось, блаженно вдыхала дым трубок.

Я не хотела бы, чтобы Вы предположили, что г-н Жерсенвиль похож на очумелых китайцев, которых мы тогда видели. Жерсенвиль не страдает манией человека, всецело находящегося во власти своего порока. Он любитель интеллигентный, удовлетворяющий свой вкус благоразумно, с чувством меры. Он предан страсти, но смакует свою страсть с соблюдением методы и порядка, желая продлить ее и извлечь из нее возможно больше наслаждения, не позволяя ей всецело им завладеть. Так что в нужные минуты он делает передышки своему опьянению. Он приостанавливает и ограничивает его. Он умеет укрощать его и управлять им. Он еще способен на относительную воздержанность. Он курит не запоем, но сохраняет спокойствие, сознательность и благоразумие.

Тем не менее, как всякий курильщик опиума, хотя бы и благоразумный, он одержим страстью вербовать единомышленников. Первою, кого он, естественно, мечтал обратить, была Мадлена, но Мадлена упорна насчет «зелья» и полна здорового презренья к подобным приемам. У нее нет никакого желания и никакой потребности забывать о жизни, которую она считает прекрасною. Она находит бесполезным, чтобы дым застилал ясный и капризный огонь ее глаз. Грезы ей ничего не говорят. Ей достаточно действительности. В этом пункте я и Мадлена сходимся во мнениях. Так что Вам понятно, что ни я, ни Мадлена не дали Жерсенвилю убедить нас своими доводами. По крайней мере, в настоящую минуту это «трубочное блаженство» меня нисколько не привлекает. Может быть, позже будет иначе. Когда многие вещи мне надоедят, когда я больше проживу, может быть, для меня будет приятно подобное прибежище от скуки, одиночества и старости. Теперь, слава Богу, я еще не дошла до этого. Я так и ответила Жерсенвилю, когда однажды, будучи со мной откровенен, он повел меня в свою курильню и любезно предложил воспользоваться лучшей из его китайских трубок. Впрочем, эта курильня очаровательна, и Жерсенвиль — человек подлинного вкуса. Он устроил свой набор трубок и маленьких лампочек в одной из самых забавных комнат дома. Комната эта служила доктору Гомбо кабинетом. Приятная деревянная обшивка обрамляет стенные панно, на которых среди арабесок изображены обезьяны в виде аптекарей. Почтенный Гомбо давал понять этой стенной шуткой, что он не очень-то ценит свою профессию и невысоко ставит своих сотоварищей. Действительно, на панно этих можно видеть целый зверинец обезьян, наряженных в платья, квадратные шапочки, парики, очки и играющих довольно непочтительно с атрибутами профессии. Кто возится с ланцетами, кто с лоханями, кто с ретортами и передниками. Многие, как Вы, вероятно, и ожидаете, снабжены приспособлениями, излюбленными Мольером и которые Правац усовершенствовал для более тонкого употребления.

Среди этих докторски обезьяньих кривляний устроил г-н де Жерсенвиль свою курильню и прибрал ее таким манером, что она, наверное, понравилась бы насмешливой и издевательской душе г-на Гомбо. Врач герцога Шуазеля нашел бы в ней один из самых распространенных вкусов своего времени. Восемнадцатый век — я не поучаю Вас, дорогой Жером, — увлекался всякой туретчиной и китайщиной. Целое искусство, легкое и очаровательное, возникло из этих подражаний Востоку. Украшения, картины, рисунки, гравюры, материи, целые барочные меблировки были созданы эпохой под влиянием Галандовой переделки «Тысячи и одной ночи», «Персидских писем» Монтескье и «Повестей» Вольтера. Это было подлинное нашествие длинноносых уродцев и трехбунчуковых пашей. Они завладели этажерками, заняли витрины, расположились в рамках, появились в лакировке комодов и ширм. Этими-то милыми предметами, где китайщина соединяется с рококо, и уставил Жерсенвиль свой будуар для опиума, потому что эта длинная, узкая комната с обезьяньими панно и с дверными карнизами, изображающими дяденек из Небесной империи из времен г-жи де Помпадур и персонажей Задигова царства, скорее напоминала будуар, чем настоящую курильню. Жерсенвиль поставил туда два удивительных комода, один лакированный, черный с золотом, другой красного, почти розового лака, и оттоманку, достойную какой-нибудь оперной султанши. Там предается он чужеземным наслаждениям в этом трианоновском Востоке, где варварский, вкрадчивый и сложный запах опиума приобретает какой-то особенный странный характер от соседства с шанталуской пагодой, которую можно видеть из окна вздымающей к небу свои этажи, беспокойная наклонность которых грозит падением и вносит в спокойный пейзаж Турэни комический оттенок экзотизма, чисто французского!