Амфисбена - [21]

Я последовал ее совету. Это было первою моею поездкою в Италию, и должен признаться, что она принесла мне большую пользу. Конечно, в дороге у меня были минуты скуки и отчаяния, но действие двух месяцев, проведенных мною в Милане, Венеции, Флоренции и Риме, было для меня благодетельным. По возвращении я чувствовал себя настолько хорошо, что не побоялся поехать в Клесси повидаться с матушкой, что могло бы слишком жестоко разбередить раны, нанесенные мне ее решением. Встретились мы радостно. Когда я ей рассказал все перипетии моего путешествия, она сообщила мне, каким образом устроила она свою новую жизнь и какими занятиями наполнила ее. Главные из них были постоянные заботы, которыми она окружала г-жу де Прежари. Они занимали у нее почти целый день, так что матушке некогда было скучать в Клесси. К тому же небольшой городок этот ей нравился своим спокойствием и тишиной, а старый полуразрушенный и мирный дом г-жи де Прежари очень был ей по вкусу. Матушка нисколько не жалела о Париже. Она не вполне привыкла к его жизни ни тогда, когда она жила там с отцом, ни в то время, когда она приехала туда для моего воспитания. В глубине души она в Клесси с удовольствием вновь обрела провинциальные привычки, отказаться от которых могла только в силу необходимости.

В конце концов, теперь я почти согласен с матушкой. С тех пор как я несколько раз в году начал ездить в Клесси-ле-Гранваль, я полюбил его улочки, узкие площади, старые дома. Люблю я и старый сарай г-жи де Прежари с его двором, курятником, большими старомодными комнатами, разнокалиберною мебелью. Сколько раз я привозил туда свои меланхолические мысли! И дом всегда был гостеприимен и благодетелен.

31 января

Встретил я Жака де Бержи. Ему передали, что я заходил. Так как нам было по дороге, мы вместе дошли до Елисейских Полей. Жак сказал мне: «Ну да, мой дорогой, когда вы заходили, я как раз отправился сделать маленькую вылазку на юг. Вам известны мои привычки. Я увез с собою милую спутницу, и мы очень приятно проехались по побережью. Сначала мы остановились в Тулоне. Я люблю этот военный город с крейсерами, набережной, старой ратушей, и мне всегда приятно еще раз посмотреть на кариатиды Пюже. Надутые и мускулистые, они как будто слишком много вдохнули морского воздуха и задохнулись от него. Потом в Тулоне есть старые, узенькие улицы, темные, которые меня очаровывают, площади с фонтанами, обсаженные платанами, особенно одна, которая приводит меня в восторг. Я не знаю, как она называется, но она на краю города, около укреплений. Там станция дилижансов, которые еще ходят в некоторые окрестные местечки. Будто рисунок Буайи, подправляемый Тартарэном. Нет ничего забавнее и живописнее этих полуразваленных рыдванов, вышедших из моды, с их пыльными фартуками и огромными колесами, облепленными грязью… Мы пробыли там несколько дней. Там есть приличная гостиница, цветочные магазины с большим выбором товара и достойная внимания кондитерская. Я снова проделал любимые мои прогулки по окрестностям, которые я называю путешествием к трем мысам: мыс Сенэ, мыс Сисбе и мыс Темный. В конце концов, все тулонские пригороды имеют очень оригинальный характер, даже в худших местах, с их жалкими лачугами, каменистыми дорогами и распивочными. В некоторых пунктах бесплодная и унылая сухость подчеркивается благородным силуэтом остроконечного кипариса. Кипарис этого пейзажа, дорогой мой, будто восточный кинжал у пояса бродяги!..»

Мы говорили еще о многих вещах: об Антибах, Ницце, которую плохо знают, о Монте-Карло, которое Бержи, как и я, ненавидит и где он проиграл несколько луидоров. Он добавил: «Теперь нужно будет их вернуть; к счастью, я чувствую большой аппетит к работе. Эти перерывы действуют превосходно. Когда я проживу в течение нескольких недель в такой близости с женщиной, перебираю ее волосы, касаюсь ее тела, вижу игру мускулов, мне кажется, что на руках у меня что-то остается от испытанного наслаждения. Я чувствую особенную ловкость. Пальцы более искусно мнут глину и вызывают к жизни движения в смысле естественности и гибкости».

При этих словах Жак де Бержи движением тонких своих пальцев словно лепил в воздухе неосязаемые образы.

2 февраля

Сегодня, на обратном пути от портного, на улице Риволи, я встретил доктора Тюйэ в автомобиле. Я стоял на тротуаре для пешеходов против входа на площадь Карузель и, сам не знаю почему, при виде Тюйэ помахал ему рукою. Мне хотелось, чтобы он заметил мою жестикуляцию и велел шоферу остановиться на минуту, но доктор был углублен в чтение какой-то брошюры. Когда, он скрылся, я стал думать, почему мне так хотелось поговорить с ним. Может быть, поздравить его с удавшимся испанским вечером? Нет; я знаю, о чем я хотел его спросить. Я хотел бы узнать о здоровье Антуана Гюртэна. Мне несколько раз приходили на память его отзывы о болезни Антуана. Мысль, что тот болен, может быть, серьезно болен, смущает и беспокоит меня.

Конечно, я мог бы пожаловаться на Антуана. По отношению ко мне он поступил нехорошо, почти неблагородно, но время сгладило эти воспоминания, и я не могу забыть, что Антуан был моим другом, что мы знаем друг друга с детства, что были товарищами по школе, друзьями юности и что мы любили друг друга. И потом я не могу отогнать мысли о его качествах весельчака и повесы. «Гюртэн болен» — как-то не вяжутся эти два слова вместе. Он, производивший такое беззаботное, жизненное впечатление, столь убежденный, что все приятные вещи: деньги, наслаждение, стол, женщины — созданы специально для него! Мне очень трудно вообразить себе, что сейчас он беспокоится, страдает. К тому же у доктора Тюйэ был скучный вид, когда третьего дня он о нем говорил, а между тем доктор никогда не выдает своих предчувствий. Очевидно, Антуан злоупотребил всевозможными излишествами. Он никогда не умел владеть своими инстинктами, обуздывать свои страсти. Никогда он не заботился о том, чтобы беречь свои силы. Итак, он наделал много глупостей, и возможно, что теперь расплачивается за них.