Американский опыт - [5]

Она вышла, держа полотенце в еще мокрых, обнаженных руках. Очень серьезная, торжественная, — как часто, после ссоры, когда он первый делал шаг к примирению, — словно участвуя в мистерии, приблизилась и взяла его за голову, стараясь повернуть лицо к себе. Секунду он сопротивлялся, потом уступил, все еще отводя глаза, и вдруг затрясся от ее скорбного, хриплого шопота:

— Боб, что это, Боб…

Он молчал, криво усмехаясь.

— Что это, Боб, — и тихо заплакала.

За все месяцы их знакомства, за эти мучительные, сладостные, бурные часы и дни объяснений, распрей, сцен ревности, впервые сегодня ее слезы имели разумную, понятную причину: будничные, семейные, житейские, бытовые слезы (когда брат или муж страдает от предполагаемой язвы желудка).

— Меня принимают за негра, — неизвестно зачем объяснил он.

— Расскажи подробно, что произошло? — в ее голосе зазвучали нотки любопытства и надежды.

Боб вкратце сообщил известные уже факты. Ночью плохо спал: мучительные видения, просыпался потный, в жару… А утром, в зеркале: черномазый!

— Надо к доктору, — решила она облегченно.

— Был уже… Не верит. Считает опасным маниаком. Недуг исключительный, вообще неизвестный, не исследованный. В средние века церковь сжигала на кострах многих больных. Вот участь ожидающая меня.

— Стыдно: уже падать духом!

— Я не сдаюсь, — перебил он: — Пока ты со мной. И даже без тебя не перестану сопротивляться! Но посмотри, — он сунул ей под нос свои руки, ладони, ногти со страшной обезьянней синевой: — Только здесь белое, гляди! — освободил низ живота.

Мучительно морщась, Сабина обняла его и начала бурно, матерински, безгрешно целовать. Он сиротливо прижался: знакомое, изученное во всех впадинах тело. А в сущности, она никогда ему до конца не принадлежала. Чем легче, безрассуднее она шагала навстречу его страсти, тем неудовлетвореннее и жаднее становилась любовь души. Вот она вся в его руках, — и ускользает, ускользает… безнадежно. Ребенок бежит за птицей, накрывает ее, но это тень: птицы нет, может она в небесах. Чем плотнее они подходили к последней грани, отделяющей два существа, тем сильнее, — словно в наказание. — их отбрасывало… и в сердце только пустота и боль. Близко, близко, рядом лежит человек, но не пробьешься к нему: что под этой кожей, что под этой черепной коробкой? Два сантиметра отделяют их, — а как далеко. Человек засыпает один, и умирает один.

Он принялся ее покусывать (может быть, бессознательно, стремясь прорваться сквозь внешнюю оболочку). Начал осторожно, нежно, постепенно впадая в отчаяние и гнев; положил свою большую руку на живот: казалось всю ее зажал в ладони. Она великодушно откинулась назад, раскрываясь, подставляя всю себя. И это обман. Она никогда не отдавала себя (идиотское слово, — овладеть женщиной). На самом деле она всасывала, опорожняла его целиком. Но сейчас, грязный, каким Боб себя чувствовал в непривычной черной ткани, быть может носитель инфекционного недуга, он испытывал особое упоение. «Пусть: не любит, не хочет, не совсем, не вся, — тем лучше»… Он понимал теперь больных маниаков, стремящихся опоганить, испачкать здоровое, чистое окружение. Вероятно, Сабина восприняла ту же остроту противоестественного, незаконного.

Они сидели отвернувши лица друг от друга. Пробовал ее гладить, но ладонь, тяжелая, шершавая, липкая, была ему самому противна: отдернул руку. Пошутил:

— Спасибо, что хоть это место они мне оставили светлым!

— У какого врача ты был?

— У моего старого, Поркина.

— Я не думаю… Надо к большому специалисту по общей медицине или еще: по железкам внутренней секреции! Как это пришло неожиданно, так может и исчезнуть! — испугавшись лжи: она была почти болезненно правдива… добавила: — Знаешь, это замечалось уже давно. Дело не в одной коже. Я раньше уже наблюдала какую-то перемену в тебе!

Но как Боб ни старался, Сабина ничего больше объяснить не могла или не хотела.

— Надо обязательно посоветоваться с адвокатом! — вспомнил Боб Кастэр. — В административном отношении можно ожидать всяких гадостей. Меня сегодня завлекли в полицию: я уверен, что вчера этого бы не понадобилось!

— Адвокаты?..

— Дело не только в цвете, — продолжал он. — Чорт с ним. В конце концов, черные тоже люди…

— Да, но я не могу любить другого. Я любила тебя! — прервала она испуганно.

— Вот, вот. Я еще не другой. Но меня заставляют стать другим. Я не хочу платить по чужому счету. Я отвечаю за мою личность: я обязан быть самим собою. Ты понимаешь? А меня толкают отказаться от себя. Меня принимают за другого. Вся жизнь нажимает в этом направлении. И скоро мне даже понравится состояние побежденного. Это самое поганое: ибо соблазнительно легко! Но тогда конец!

— Да, тогда конец, — согласилась она, думая о чем-то своем.

— Кстати, Миссис Линзбург. Я больше не хочу ее видеть. Да и она не пожелает держать меня в доме.

— Это верно, — согласилась Сабина.

— Ты поедешь туда, соберешь вещи. Я сниму комнату и позвоню. Сочини историю: заболел, умер, зачислен в подводный флот.

— Погоди, раньше всего следует позвонить врачу. Это я считаю все-таки главным.

Она долго рылась в телефонной книге. Звонила подруге и еще знакомой этой подруги. Узнала адрес врача. На вызов никто не откликнулся: воскресенье!