Американская оккупация - [10]

Потом надавил ей на плечи, заставив присесть. И всунул пенис ей в рот. Она брезгливо отшатнулась. Он повторил попытку. Но она крепко сжала зубы. Резко вскочила. Ее глаза были полны слез. Она хлестнула его по лицу. И ушла.

*

Патрик Карьон мучился вожделением, которое Мари-Жозе Вир так и не захотела удовлетворить. Он кипел от гнева. Не мог уразуметь, отчего она выказывает ему такое отвращение, почему так странно ведет себя, хотя клянется всеми святыми, что питает к нему великую любовь. Ему чудилось, будто он наглухо заперт в этой любви, порожденной годами дружбы и фантазиями Мари-Жозе. Эта любовь была тюрьмой, а сам он — пленником, но не возлюбленным. Городок Мен-сюр-Луар неизменно указывался в туристических путеводителях благодаря трем достопримечательностям: дому, где поэт написал «Роман о Розе»[16], мосту, отбитому Жанной д’Арк у англичан, и тюрьме, где томился в заключении Франсуа Вийон. С приходом теплых дней множество туристических автобусов и частных автомобилей теснились на прибрежном бульваре, у стен замка и перед ризницей аббата Монтре, иногда загораживая вход в нее. Приезжие, согнувшись в три погибели, спускались в подвалы и созерцали с испугом — разумеется, наигранным, — мрачные и сырые тюремные камеры.

«На Рождество, зимой студеной, где воют волки на ветру…»[17]. Стояли холода. Той зимой Вийону удалось выбраться из тюрьмы замка Мен лишь благодаря тому, что король Людовик Святой проезжал здесь по пути в Турень. Иначе этот замок с его подземными темницами стал бы хладной могилой поэта.

И городок этот был тюрьмой, как было тюрьмой сердце Мари-Жозе, как была тюрьмой комната его матери. Однажды Патрик увидел, как отец топчется перед дверью, за которой ежедневно укрывалась мать, и не решается повернуть ручку. Там она его и застала. В тот день он услышал, как мать заявила отцу тоном, не допускавшим возражений: «Я запрещаю тебе входить в мою библиотеку, если меня там нет. Никогда не делай этого».

Кипя негодованием после отказа Мари-Жозе Вир, Патрик Карьон приблизился к двери материнской комнаты. Оставалось лишь повернуть ручку. Он смотрел на эту дверь, выкрашенную обыкновенной белой краской. Ему не терпелось разгадать, какая тайна заставляет женщин укрываться за дверями комнат, куда мужчинам вход заказан. Или же за стеной упорного отказа и молчания. Как и отец, он беспомощно глядел на дверную ручку из желтоватой, растрескавшейся слоновой кости, охранявшую доступ в эту комнату. И, как отец, не осмелился ее коснуться.

*

Патрик Карьон увидел Франсуа-Мари Ридельски в привокзальном кафе. Тот играл на пианино. Он стал слушать. Франсуа-Мари внезапно и резко ударял по двум клавишам, и эти созвучия буквально сводили Патрика с ума. Он подошел и поздоровался. Ридельски спросил окружающих, не могли бы они помочь ему с переездом. Все вежливо уклонились. Согласился один Патрик. Ридельски назначил ему встречу в мастерской своего отца, в субботу утром. Патрик Карьон обещал прийти после уроков в лицее.

Патрик даже раскраснелся от волнения. И от счастья, что ему будет дозволено таскать коробки и тюфяк пианиста.

Франсуа-Мари снова сел за инструмент.

Франсуа-Мари требовал, чтобы его звали на американский манер — Риделл. В нем чувствовалось вдохновение творца. А в его игре — дыхание гения. Она была невероятно жесткой. Она физически ранила чередованием долгих пауз и неожиданных диссонирующих аккордов. Своим богом он звал Монка, апостолами — Чарли Паркера и Майлза Дэвиса[18]. Риделл играл с американскими солдатами в «Таверне», пиццерии Оливе или в армейских столовках Зоны военных коммуникаций в Европе, в обмен на блоки сигарет Vice-Roy, LM и Lucky, которые военные покупали в «пиэксе». Сигареты он перепродавал, а на вырученные деньги тут же покупал наркотики. Человек он был переменчивый и сложный. Слишком много пил. Первым из деревенских парней подсел на «дурь». Но его никто не осуждал — просто в те времена люди о наркотиках ничего не знали. Еще он спекулировал обувью.

*

Мелкие камешки застучали в его стекло на втором этаже. Патрик подошел к окну, открыл створку.

Внизу стояла Мари-Жозе. Патрик тяжело вздохнул. Сошел вниз. Они чмокнули друг друга в щеки. В такую непогоду о прогулке на остров не могло быть и речи. Они отправились в рощицу возле южной плотины. Зашли в лесную чашу Солони. Мари-Жозе упрямо шла следом за ним. Она глядела на него, не отрываясь, с отчаянием и грустью, а ему казалось — с упреком. Она терзалась страхами. Тщетно он пытался обнять ее. Наконец она присела на обломок скалы и произнесла:

— Я ведь не нарочно!

Все эти затеи с руками и губами были слишком жалкими для нее, слишком грязными. Она обещала съездить к врачу в Орлеан — может, он научит ее, как сделать, чтобы без страха отдаться Патрику. Он слушал, не перебивал. Он уже не верил. Мысленно он поклялся уехать, уехать без нее, куда-нибудь очень далеко, вот тогда она пожалеет о своей неуступчивости и будет страдать. А Мари-Жозе все так же, искоса, печально поглядывала на него. И испускала тяжкие вздохи. По правде говоря, она ненавидела свое девичье тело, сама не зная почему, разве только из-за неумелых приставаний