Америго - [6]

Учитель глядел на него в упор, недоумевая, откуда взялось такое возмутительное пренебрежение к его призывам, а когда тот повернулся уже с послушным намерением двинуться назад к стене деревьев, вскинул правую руку.

– Спасайся, мальчик, спасайся! Отвергни зов праздного искушения!

Тут Уильям поднял глаза – и встретил суровый, не знающий пощады взгляд, осуждающий его, подавляющий его; он не успел включиться в игру, но уже проигрывал! И снова навернулись слезы, а взгляд еще привязывал его к себе, хотя застывшая в воздухе рука приказывала бежать опрометью в лес!

Взгляд велел ему обернуться к толпе.

И Уильям так и поступил.

Множество смеющихся, торжествующих глаз, устремленное на его всклокоченные волосы, на грязные и мокрые щеки, на потрепанный белый пиджачок и испещренные обрывками листвы чулки, смяло его окончательно. Он пискнул раз-другой, потом часто засопел и захлюпал носом, и скоро это уже напоминало настоящий рев. Учитель, хотя и не смеялся, не выражал ни тени сочувствия, а лишь вытягивал руку – словно высокая статуя у школьных дверей.

Уильям, конечно, мог бы и улизнуть сейчас домой, чтобы им больше не было так весело, но ворота Парка были закрыты. И дома его никто не ждал; мама, даже если бы возвратилась раньше, немедленно заставила бы объясняться, – а ведь она так рада тому, что он здесь, в Парке! И герр Левский, отвечавший уже на робкие возражения мальчика назидательными оплеухами, вдруг издал у него в голове такой оглушительный рык, что Уильям перестал слышать собственные всхлипывания. Пропал и хохот детей, и он бросился бежать изо всей мочи в лесную гущу.

Остановился он только тогда, когда сердце готово было выпрыгнуть из груди. Отдышавшись, он осторожно положил цветы на пенек и потер онемевшую ладонь. Огляделся: его окружали молодые лиственницы, вовсе не похожие на раскидистые пожилые дубы, через корни которых он переступал с опаской, пробираясь сегодня к полянке. Ну конечно! Он так спешил, что пропустил нужную тропинку, которая должна была оборваться совсем по-другому…

Где-то в отдалении громыхнуло: надвигалась апрельская гроза.

Книжный Америго повидал немало стихийных испытаний: случались на нем и дожди, и грозы, и ураганы, и наводнения, и даже землетрясения. Но жители острова умели с ними справляться. Люди прятались от дождя, града и бури в уютных и прочных домах. Дома строили там, куда не могла добраться река, вышедшая из берегов, и защищались от молний хитрыми изобретениями. Другие бедствия приходили редко и по большей части в далекие, пустынные, никем не обжитые места. Волшебные существа, в особенности те, кто умел летать, быстро бегать и высоко прыгать, зарываться в землю или превращаться во что-нибудь этакое, непогоды не боялись. Им любой дождь был нипочем: они не знали болезней, а некоторые вовсе даже не ощущали холода или не могли промокнуть.

Уильям поначалу тоже чувствовал себя в лесу довольно храбро. Но теперь, когда четыре крупные капли одна за другой ударили его в лоб и мгновение спустя смешались в одном потоке с еще не высохшими слезами, мальчик по-настоящему испугался.

– Дождь, уходи, во имя земли и неба! – пролепетал он, надеясь воспроизвести какое-то заклинание из сказки. Взамен он получил еще несколько холодных капель и едва не взвыл от раздражения. На берегу Парка дождя не бывало, но в неведомой глубине леса остановить его было нельзя!

Он весь остаток дня скитался по лесу, разыскивая полянку – но тщетно. «Какой же большой этот Парк! – со страхом думал он. – Как будто больше, чем целый Корабль!» Он несколько раз натыкался на тропинки, протоптанные чьими-то башмаками, и это означало только, что он идет не в ту сторону – скорее всего, назад. Чтобы совсем не расстроиться, он время от времени вдыхал запах синих цветов – понемногу, лишь бы не истратить его зазря.

Кроны деревьев худо-бедно укрывали его от дождя, но от холода спасения не предвиделось, и бедняга Уильям совершенно продрог. Он с трудом ковылял по размокшей траве, сам не зная куда, окончательно сбившись с дороги.

Набредя на редкий просвет, он уже хотел упасть наземь и заснуть навсегда среди черных коряг и гнилых пней, лощенных водой, – когда ему вдруг показалось, что сквозь злобный шелест кустов и завывания ветра в вышине упрямо пробивается еще один странный, неотчетливый звук.

– И-и-и… а-а-а… И-и-и-и-и-и… а…

Он сперва подумал, что это кричит какая-нибудь птица или древесный житель, и задрал голову. Тут же на его гримасу обрушился град ледяных капель, и он пожалел, что проявил праздное любопытство. Крик между тем продолжал буравить чащу с завидным упорством.

– И-и-и-и-и-и а-а-а-а-а-а…

Уильям потер глаза кулачком, подобрался к ближайшему кустарнику и повернулся вокруг своей оси, пытаясь уловить, откуда исходит звук. Но у него это не вышло, и тогда он, удрученный, все равно опустился на мерзлую землю и, лежа на боку, не выпуская из рук стеблей, начал забываться; даже крик поутих, против воли готовый сдаться вместе с ним.

Много ли нужно, чтобы пересилить человека? Всегда ли ничтожность и глупость значат неминуемый конец?

«Нет никакого Корабля, – сказал себе мальчик в последнюю минуту. – И мамы – нет! И меня, – он всхлипнул, – нет… Нет меня».