Амаркорд - [28]

— А у вас с папой как получилось?

— Что получилось?

— Ну, как вы познакомились… полюбили друг друга.

Мать поднимает на него глаза и смущенно улыбается.

— Что за разговоры! Разве я помню? Твой отец не из тех, кто теряет время на ухаживание. Он был простым рабочим в Салюдечо, а у моих родителей водились денежки, потому они его не очень-то жаловали. Короче говоря, мы удрали из дому, никому не сказав ни слова.

— А когда вы с ним в первый раз поцеловались?

Мать напускает на себя строгость.

— Чего тебе только в голову не взбредет! Я и не знаю, целовались ли мы с ним. Когда мы впервые встретились, он снял шляпу — и все тут. Он говорит, это самое большее, что он мог сделать для девушки и до этого никогда так не делал. В наше время было не то, как теперь, когда черт знает что вытворяют.

Бобо, весь в поту и ознобе, пытается приподняться и сесть. Глаза его лихорадочно блестят.

— Вот я, например, ничего такого не вытворяю.

Мать перестает штопать и пытается уложить его обратно.

— Ну ты же еще ходишь в коротких штанишках. Тебе рано думать о таких вещах.

Бобо стучит зубами, волосы у него мокрые. Он уже почти бредит.

— Тогда немедленно сшей мне длинные брюки. У него-то они есть!

— У кого — у него?.. — рассеянно спрашивает Миранда; ее мысли заняты совсем другим. Она поворачивается к двери и зовет служанку: — Джина! Джина!

— Хочу длинные брюки или хотя бы зуавские!

— Если будешь хорошо себя вести, я куплю тебе.

В дверях появляется Джина, и Миранда поспешно говорит ей:

— Пойди посмотри, не идет ли доктор.

Бобо, уже не в силах сдерживаться, продолжает свою исповедь:

— Она говорит: «Не посылай мне больше записок!» А я ее спрашиваю: «Почему?» Она мне отвечает: «Это уж мое дело».

Мать вновь поворачивается к нему:

— Теперь успокойся, ляг, и дай я тебя оботру.

— Записки я буду писать кому хочу и когда хочу.

Миранда берет тальк и присыпает белым порошком грудь и шею сына, который не умолкает ни на секунду.

— В Африку! Вот стану врачом и уеду в Африку! Тогда она узнает…

Наконец опускает голову на подушку и, не пытаясь больше унять дрожь, еле слышно бормочет:

— Ну и жара, наверно, сейчас в Африке!

15

Над Главной улицей висят длинные полотнища с надписью: «ТЫСЯЧА МИЛЬ»[15]. На улице ни души. Но на балконы кое-кто уже вынес стулья. В окнах мелькают лица. И вот одновременно вдоль всей улицы зажигаются фонари.

Вдалеке раздается шум мотора. Он доносится со стороны арки Юпитера. Оглушительный, тревожный грохот нарастает с каждой секундой. Балконы и окна мгновенно заполняются зрителями; все в полной уверенности, что уже приближается первый гонщик. Но увы! Это всего лишь Черная Фигура, как всегда, гонит на сумасшедшей скорости по улицам, сопровождаемый свистом и бранью. Но теперь никто не отходит от окон. Люди переговариваются, окликают друг друга. Крики, возгласы, взрывы смеха. Многие уткнулись в газеты. За аркой, там, где начинаются поля, по обе стороны дороги толпятся люди, другие забаррикадировались за грудами прессованной соломы. Одиноко маячит на дороге фигура невысокого солдатика с трубой в руке. Он должен подать сигнал, когда вдали появятся фары гоночных машин.

На каменном балкончике в форме кубка, прилепленном к старому палаццо Главной улицы, устроились Бобо, Ганди, Жердь и Бочка. У них тоже газеты и карандаши, чтобы отмечать прохождение участников пробега. Бобо держит огромные карманные часы деда. Жердь и Бочка горячо обсуждают участников гонки.

— Я болею за Пинтакуду.

— Да твой Пинтакуда в подметки не годится Нуволари!

Бобо не участвует в этой дискуссии. Краешком глаза он следит за окном дома напротив, у которого стоит Нардини и разговаривает с юношей лет восемнадцати. Он курит и дает затянуться Нардини, которая кашляет от дыма, но весело хохочет.

Наконец до Главной улицы долетают звуки трубы: это сигналит солдатик, стоящий на посту за аркой Юпитера. Уже стемнело. Все люди, сопя и отталкивая друг друга, высовываются из окон и вглядываются в ночную темень. Сначала со стороны полей появляются какие-то мерцающие отблески, потом фары резко освещают арку и отбрасывают ее тень далеко вперед. Тень, удлиняясь, скользит по Главной улице к площади и надвигается на зрителей, облепивших окна и балконы. Темное пятно накрывает и ребят на трибуне-кубке. Но вот тень так же внезапно укорачивается и возвращается к подножию арки Юпитера; уже отчетливо видны фары первой машины, которая в мгновение ока проносится по Главной улице и с воем исчезает за Муниципальной площадью. Зрители на несколько секунд замирают, внимая грохоту мотора, который постепенно затихает в полях за мостом Акаба. И тогда собравшиеся снова начинают перекликаться, раздаются восхищенные возгласы. У окон, на балконах, на «кубке» — повсюду царит возбуждение.

— Кто это?

— Номер семьдесят семь!

Ганди, сверившись с газетой, кричит:

— Кампари!

Имя гонщика повторяют во всех окнах.

Бобо глядит на часы, потом громко зовет:

— Нардини! Нардини!

Девочка поворачивается к нему и досадливо хмурится.

— Хочешь, скажу точное время, когда он прошел?

— Мы знаем, — отвечает она равнодушным голосом.

Бобо с огорченным видом говорит Бочке:

— Запиши: одиннадцать часов двенадцать минут.