— Это, родимый, не краса играет, а вдовья доля плачет.
— Как это?
— А так. Попервости война расщедрилась: целые возы колючки оставила — городите, бабы, огороды. Мужики тёсаную огорожу ставили, а бабы колючкой оплетали. Да бог бы с ней, не всё ли равно, чем городить, только соржавела проволока. На наше счастье, трификацию в деревню провели, кусков везде набросали. Вот и пригодилось. Красиво, говоришь?
— Красиво, — сказал Женя, — а только, бабушка Дарья, вашу огорожу любая овца повалит.
— Ау, милай. По Сеньке, сказано, и шапка.
Если бы бабка Дарья ворчала или бранила людей, что забыли о ней на старости лет, может, Жене и не стало бы так жалко её. Она же не только не ворчит и не бранится, а ещё и улыбается, подшучивает над своей старческой неумелостью.
«Отчего это так, — думал Женя, — везде много говорят, что люди должны помогать друг другу, а на деле не очень-то торопятся. Конечно, соседи не отказывают, когда попросишь, но всё равно за спасибо ничего не сделают. В прошлом году мы свою старую избу подрубали. Отец три раза толоку́[2] собирал. Потом угощение было, стол от еды ломился. Но это платой не считается, это называется просто благодарность. Мамка сказала, что на такую благодарность ей надо на телятнике месяц спину гнуть, плотники дешевле взяли бы. А отец спросил, где она видела, чтобы за спасибо помогали. Я тоже не видел. Понадобился мне, например, подшипник, так Башкин такую трубку содрал! А разве нельзя помочь человеку просто так, от чистого сердца? Руки не отвалятся, и не обеднеешь».
На такие вот мысли навёл Женю Стрельцова разговор с бабкой Дарьей. И они уже не давали ему покоя…
Второе событие, случившееся назавтра, совсем выбило Женю из колеи и нарушило спокойную жизнь.
В тот день я маленько припоздал: кони далеко паслись. В Игнатовке и Бубнове хозяйки коров уже подоили и ушли на работу, я собрал всего один бидон. Рысью погнал в Колесникове. Там ещё ждали. Женщины с вёдрами стояли у избы-читальни, разглядывали что-то на стене и смеялись. Настя-доярка заливалась громче всех.
— Пузо-то у Арсения, бабоньки! А у коня на морде мешок с пшеницей. Охо-хо-хо!
Тётка Маня, пенсионерка, головой качала:
— Осрамили человека. Проходу не дадут.
— Ну прямо, осрамили! Как с гуся вода.
— Девки, кто ж такой Врива? — спрашивала баба Груня. — Башкиных-то всех знаю, нету в ихнем роду Врива.
— Наверно, Грива. Григорий сокращённо.
— Нету Григория. Анисим есть, Миколай есть…
Я принимал молоко как попало. Мне было невтерпёж. Я хорошо видел на стене белый листок с крупным заголовком — «молния». Но при чём тут Башкин, да ещё Врива какой-то?
Как назло, бабе Груне вздумалось итог подбить. Потребовала доложить, сколько литров она сдала и сколько денег причитается. Я заторопился, уронил с телеги тетрадку, вывалял в пыли.
— Завтра скажу, бабушка Аграфена, а то на завод опоздаю! — взмолился я.
Она — ни в какую, считай — и всё тут. Приспичило ей! А умножение с десятыми, попробуй быстро сосчитать. Литр молока стоит девятнадцать и две десятых копейки. Уф-ф, вот устроила экзамен старая! На полтинник всё-таки ошибся, пришлось потом извиняться.
Кое-как отбоярился и скорее «молнию» читать. Там было написано:
Дядька Арсений, зайдите в правление, держите ответ:
почему пшеница утром была, а к вечеру нет?
Под стишком нарисована карикатура: толстый мужик храпит на телеге, под головой почтовая сумка с газетами. Конь с мешком на морде, на котором написано «пшеница, 50 кг», бродит по хлебу.
Всё ясно: конь спящего почтальона дядьки Арсения потравил пшеницу, наш патруль увидел и написал «молнию». Не ясна была подпись: «Врио Башкин». Что за врива такая? Может, новую должность в штабе выдумали? Вроде писаря, как в армии. Так и называли бы по-русски: писарь Башкин. Чего людей в заблуждение вводить?
Сильная досада меня взяла. Пока ехал до завода, всякой всячины надумался. Я, как дед-пенсионер, на бидонах дремлю, а ребята потравщиков ловят, «молнии» рисуют. В засады, наверно, ходят, шофёров-лихачей засекают. Товарищ Телегин патрульным руку жмёт, благодарность выносит… Нехорошо получилось! А всё Башкин. Раскричался: «Снять Стрельцова! Долой с начальников!» Не видел, что человек не в настроении? Друг называется! Ну погоди, Башка, я сниму с тебя допрос! Попляшешь!
Расстроенный, вернулся я домой. Сам коня в табун не повёл, попросил Славку соседского. Не заходя в избу, побежал Башку разыскивать. Он дома был. Сидел за столом, макароны с мясом уплетал. Я — ни поклона, ни привета, с ходу кричу:
— Ты кто такой? Врива или врун? Кто тебе присвоил дурацкое звание?
Я кричу, а у него уши вверх-вниз, вверх-вниз — лопает макароны, хоть бы что. Наелся, тарелку отодвинул и полотенцем рот вытирает — нарочно рисуется, чтобы меня подразнить.
Я схватил с гвоздя тряпку да как шмякну об стол. Так макароны и брызнули. А его, дурачка, смех схватил, аж давится.
— Ха-ха-ха, врива! Пентюх необразованный. Не врива, а врио. Моли бога за Таньку, не дала тебя снять. Анне Васильевне пожаловалась.
— Ну и что? Не ты меня ставил, чтобы снимать.
— А кто кричал: «Вот вам хомут и дуга, я вам больше не слуга»? Пушкин, да? Бросил штаб, за деньгами погнался. Дезертир, вот ты кто!
