Алтарь Святовита - [75]

– Кто такие? – спросил я.

– Псковские мы, купца… Травкина люди, – придумал на ходу атаман разбойников.

Травкина в Пскове многие знали. Прозвище сие он получил за попытку продать в прошлом году испорченное вино, превратившееся в уксус. Событие тогда приобрело широкую огласку в городе, и самого купца ждали серьезные неприятности, если б не заступничество его покровителя Твердилы. Но слов из песни не выкинуть, и после недельной отсидки в порубе купца по имени более не кликали – только по прозвищу. Об этом случае мне еще рассказывал Игорь Васильевич, сообщив, что в приказчики к Травкину более никто не идет, так как оболгал их купец, себя выгораживая.

– Во как? Какая удача, – произнес я. – Значит, вы и приказчика его Калистрата Федоровича знать должны?

– Конечно, знаю, – подтвердив слова кивком головы, сказал атаман.

– А брат его, Веня, вернулся уже из Владимира?

– Не, как уехал, так и не было от него вестей.

– Я ж про удачу не зря упомянул. Травкин мне серебра задолжал. Целых пять пудов. Вот с вас я должок и получу.

– Не Травкина мы! – стал оправдываться атаман. – Ушли мы от него.

– Это уже без разницы. Не было у купца приказчика Калистрата Федоровича с братом Веней. Я их только что выдумал. Проверял тебя. Тать ты и врун.

Слушавшая допрос Нюра усмехнулась и, указав пальцем на атамана разбойников, приказала:

– Астрид, убить.

Шестопер Астрида мелькнул в воздухе и угодил точно в висок псковчанина. Атаман замертво рухнул на снег, не издав и звука.

– Следующий, кто соврет, – прокомментировала Нюра падение тела, – ляжет с ним рядом. Только я не такая ловкая, с одного удара могу и не убить, а вот с двух – точно.

– Это все он, мы не хотели! – заговорил мужичок, поглядывая слева от себя на труп своего предводителя. – Он и Гриню избил. А он пацан еще, пятнадцать годков.

– Начнем сначала. Кто такие?

– Я с Полонища, Никифором звать, – продолжил мужичок, – Гриня на Завеличье живет, у Мирожского монастыря, Степан и Фима с Остролавицкого конца, а Еремей-немой вообще неизвестно откуда. То Горислав знал, но его уже не спросишь.

– Как здесь оказались?

– На вече Изборск освобождать звали – я пошел. А кровушку за князей с боярами пузатыми лить, да мошну их безразмерную серебром набивать – не хочу. Такого насмотрелся, что воротить стало. Тут Горислав и позвал с собой, мол, айда домой. Досель дошли, а Горислав говорит: «Негоже нам с пустыми котомками возвращаться, возьмем свою долю здесь». Вот и взял сполна свою долю.

– Что ж ты от него домой не ушел?

– Боялся.

Остальные рассказывали душещипательные истории о том, как атаман чуть ли не под страхом смерти заставил их заняться разбоем, а они, несчастные овечки, только волю его исполняли. Утром, когда я с Астридом пошли проверять стоянку разбойников, то обнаружили четыре закоченевших женских трупа с колодками на шее. Раздетые догола девушки просто замерзли в землянке. Астрид, сожалея, покачал головой, а я вернулся и зарезал пленников. Всех, кроме немого Еремея. У него не было возможности сообщить о девушках, хоть и показывал он мне четыре пальца на связанных руках, да я его не понял.

После казни мы тронулись в путь. Немой с минуту постоял у затушенного костра, перекрестился и побежал за нами. Миновав с версту, Гюнтер остановил лошадь.

– Алексий, ты подарил разбойнику жизнь, значит, ты за него в ответе. Либо убей его, либо забирай с собой. Мы не куриц на ярмарку везем.

Я развернул лошадь и поскакал обратно. Сблизившись с Еремеем, крикнул ему:

– С нами хочешь?

Немой кивнул, изобразил подобие улыбки на лице, уже шагом подошел поближе, подпрыгнул и, вцепившись в меня обеими руками, сдернул с седла. Как низкорослому, не обладающему видимой силой мужичку удалось проделать подобное, да так ловко, что я и удивиться не успел – осталось для меня загадкой. В следующее мгновение он уже сидел на моей лошади и пытался укротить ее. Конь поднялся на дыбы, дико заржал, потом взбрыкнул, высоко поднимая задние копыта, и все же сбросил нового седока на лед. Еремей грохнулся практически рядом со мной. Опомнившись, я приподнялся, выхватил кортик, и, надавив коленом на его грудь, прижимая второй ногой его руку, поднес острие оружия прямо к его глазу. В голове была только одна мысль: почему он это сделал?

Немой, словно прочитав мои мысли, оскалился, моргнувшее веко коснулось ресницами стали и свободной рукой, ухватившись за мою с кортиком, вогнал клинок себе в глаз.

На следующий день, когда мы сидели в каминном зале замка, занятые сортировкой янтаря, Нюра спросила меня:

– Дядя Лексей, чем ты так опечален?

– Да никак не выходит из головы поступок Еремея.

– Ты имеешь в виду, что вместо благодарности за оставленную жизнь он обманул тебя?

– Нет, не это. Видя, что он уже ничего не может сделать, он убил себя. Понимаешь, Нюра, если бы каждый русский так ненавидел своего врага, сражался бы с ним до конца, невзирая на страх смерти, как тот немой Еремей ― мы бы горы свернули. Но в этой ненависти не было любви к своей земле, а без этого Еремей не воин. И смерть его посему напрасна. Вот что меня печалит.

– Смотрите! ― воскликнул Гюнтер.

На дне последнего бочонка лежал пергамент. Развернув его, мы увидели рисунок разрезанного наискось и растянутого на плоскости цилиндра. Фигура была расчерчена на множество ячеек по бокам, а на верхней плоскости был отчетливо виден знак коловрата. Части ячеек объединялись в отдельные фрагменты и были обведены широкими линиями с рунными обозначениями.