Алтарь - [8]

— Эх, ты! — обратился бородач к Серому. — Суслика испугался! А помнишь, как мы с тобой на кабана ходили?! А? Стареешь, ты, Серый, стареешь… Все когда-нибудь стареют. И тогда исчезают смелость и безрассудство молодости и появляются опасения, подозрения и страхи… Но ты не один такой, Серый. Весь мир живёт в страхе, даже молодые… Пошли в дом, старик, — ужинать будем.

Поликарп взял суслика на руки — тот не проявил ни малейшего сопротивления — и вошёл в дом. Перевязав зверьку рану и положив его на мягкую подушку, бородач принялся за приготовление ужина. Всё это время Серый сидел в дальнем углу, поджав хвост и жалобно посматривая время от времени то на Поликарпа, то на суслика, и тихонько поскуливал.

— Удивляюсь я на тебя, Серый, — говорил Поликарп. — Как можно бояться такого симпатичного, ласкового и, практически, ручного зверька?! Он же не съест тебя, в конце концов! Подойди — познакомься с ним: возможно, ему придётся пожить у нас несколько дней — пока рана не заживёт. Ну?! Я что сказал? — пёс даже не тронулся с места, только ещё плотнее вжался в угол и ещё жалобнее заскулил. — Ну, как хочешь. Можешь после ужина идти ночевать в свою конуру. Только учти, что общаться с гостем тебе всё равно придётся — желаешь ты этого или нет.

IV

Поликарп стоял у окна и набивал трубку. Тут же на подоконнике лежал суслик, уставившись в темноту тихого летнего вечера. В угольно чёрном небе на фоне звёздной россыпи сияла луна, озаряя мягким светом застывшие, словно на фотографии, кроны деревьев. Было поздно, и деревня уже погрузилась в сон. Только изредка доносился непродолжительный лай, обращённый, вероятно, к какой-нибудь ненавистной всем собакам и, конечно, ни в чём не повинной кошке.

Раскурив трубку, Поликарп сел в кресло у камина, затянулся и потрепал за ухом Серого, расположившегося рядом.

— Ну что, Серый, — обратился бородач к псу, украдкой взволнованно поглядывающему на суслика, — как ты думаешь: есть звезда Ванькина в лесу или нет?… То-то: и я не знаю, вишь в чём дело! Как-то не стыкуется у меня всё, не связывается. Проще, Серый, конечно сказать, что Ванька спьяну всё это усмотрел, но не могу я так. Много в этих звёздах неизведанного, загадочного. Мало мы о них чего знаем — не понять нам всего. Звёзды по своим законам живут, не по нашенским, не по земным. Никто не сможет сказать, что будет с той или другой через секунду, через год, через тысячу лет…

Звёзды… Звёзды не меняются, Серый. Они вечны по сравнению с нашей с тобой жизнью. Что мы? Чуть больше полусотни лет и нет нас. А звёзды даже ни на толику не изменятся.

Как могут эти далёкие солнца далёких неведомых миров не привлекать человека, а, Серый? Как может человек, пускай тот же Ванька, сказать, дескать, чего я там на небе не видывал? Ведь человек, поди, не корова какая, не курица безмозглая! Человек рождён думать, Серый. На то ему мозг и дан Природой — чтоб соображать, накапливать знания и обрабатывать их. Человек должен учиться, становиться разумным. Таким, каким должен быть. И ладно, что не государство это наше хреново ему помогает — не дождёшься, а сам человек учится, но учится, познаёт мир и себя, ищет смысл своей жизни, добивается чего-то, а не плывёт по течению — куда выбросит. Только почему это понимают лишь единицы, Серый? Почему? Тот же Ванька, — чтоб его! — каждый день самогон хлещет, травит себя. Какая уж тут тяга к знаниям! И ещё говорит, дескать, я и так знаю, что мне надобно: как налить, да как выпить, да как с Лукерьей того…Тьфу! Ничтожная душонка. Да и все остальные не лучше, Серый. Никому не нужны знания, а ведь все с умом рождаются, у всех, поди, разум-то есть. Только ведь не пользуют они его, не нужен он им. Да и правда — зачем? Коров пасти да землю пахать ум не надобен! Вот и сидят все на своих огородах и думают только, как нажраться во всех смыслах да другие потребности свои удовлетворить животные.

Да что скрывать — и я такой же был до того как Машенька моя умерла. Не ценил я её, Серый, не понимал глубины души её. Накопаюсь в этом треклятом огороде, прихожу: «Машка, обед!» — и всё. До самой смерти буду клеймить себя, Серый, всю жизнь оставшуюся, за то, что не был с ней близок душою. Баба, думал, она и есть баба — что с ней взять-то! И только потом всё понял, старик, только потом, когда уже поздно было. И бог, в которого все поголовно тут верят, даже пальцем не пошевелил, чтобы помочь. Да и есть ли он вообще, бог-то этот? Вот бабка Маруся говорит, дескать, есть он: на небе за облаками прячется и в щёлочку поглядывает, что у нас тут делается. Иван, говорит, тоже есть: дед хилый с бородищею, и тоже на небе. Говорит, видел его однажды: пальцем грозил и пить запрещал, а сам — чуть не разваливается от старости. Но это Ивану, Серый, наверняка спьяну привиделось…

Потом приезжал к нам поп с району, говорил, мол, покайтеся и бог примет вас. Вон Ванька покаялся — и что? Только они вместе с попом и «приняли». Потом батюшку еле в машину усадили — всё частушки пел неприличные. И думай после этого: есть бог или нет его вовсе!

Хотя, с другой стороны, как это всё могло само собой получиться: весь мир, космос, звёзды? Учёные, поди, и посейчас ломают себе головы, пытаясь изничтожить веру людей в Вышнего и дать вразумительный ответ. Но что-то у них не складывается, не получается точной системы. Ответа нет и, думаю, Серый, не будет. По крайней мере, на нашем веку того не случится, — Поликарп вытряхнул пепел из докуренной трубки и вздохнул. — Ну что, друг мой Серый, спать пойдём? — пёс нехотя встал, подёргивая ушами, и пару раз вяло вильнул хвостом. — Пошли — будешь в конуре ночевать, коли в хате боишься. Ума не приложу, чем тебе не нравится эта зверушка?!