Алрой - [2]
Что до евреев Востока, то, после разрушения Иерусалима, они поневоле признали верховную власть покорителей, и сплотились вместе, и внутреннюю свою жизнь вели под началом собственных вождей, и считали их потомками царя Давида, и называли Предводителями изгнания. Из анналов истории мы почерпнем, что то были времена сияющего величия сих еврейских избранников, сила которых едва ли уступала силе царей древней Иудеи. Сколь убывало могущество Халифата, столь прибавлялось влияние Предводителей изгнания. В безвременьи арабского правления они становились важными фигурами в тех краях. Их главная резиденция располагалась в Багдаде, где и оставалась до одиннадцатого века — роковой для Востока эпохи, от бедствий которой не укрыться было даже им самим. История упоминает о них вплоть до двенадцатого века. Герой моего романа пребудет в любимой евреями обители — в городе Хамадане — месте захоронения Эстер и Мордехая.
Героическая эта история и таинственна и правдива вместе. Древние традиции еврейского духа известные от времен царских могил Иерусалима — вот основание необычайных событий романа.
Гровнер Гейт: июль, 1845.
Глава 1
Великий день Израиля
1.1
Смолкли последние звуки фанфар, и сидевший на белом муле Предводитель изгнания спешился. Столь громко прозвучали возгласы приветствия сопровождавшего кортежа, словно людей в нем было вдвое. И если бы не мельком брошенный презрительный и недобрый взгляд на лица зевак-мусульман, то данника можно было бы принять за триумфатора.
— Слава не миновала пока! — воскликнул почтенный Бостинай, входя в апартаменты своего дома. — Пусть церемония сия уступает великолепному шествию Шебы к Соломону, но слава не миновала пока. Ты все прекрасно устроил, умелый Халев.
Каждый шаг внутри родных стен добавлял спокойствия духа в сердце старика. Страх отступил, и не стало причины бояться проклятий и камней враждебной толпы.
— Этот день станет днем радости и благодарения — продолжил Предводитель изгнания, — твои фанфаристы отличились, верный мой Халев. И пусть трубы уступали Иерихонским, они возвестили, что Господь всемогущий с нами. Вздрогнули проклятые мусульмане! Халев, заметил ли ты слева от меня турка в зеленой одежде? Как побледнел он, видя крепость нашей силы, жезлом Якова зовущейся! О, этот день станет днем радости и благодарения! Щедро наливай людям вино и не скупись на горшки с мясом. Постарайся для них, мой мальчик. Мощью голоса и рьяностью ликования они заслужили награду. Их крик был слабее рева восторженных иудеев, вернувших Ковчег Завета, но крик их был дерзок! Да, слава не миновала пока! Сын мой, щедро наливай людям вино, пусть пьют за погибель Исмаила, чтоб захлебнулся он в хмельном зелье, которого и лизнуть боится!
— Воистину, великий день Израиля! — эхом откликнулся Халев на упоение господина.
— Процессии данников под запретом, и только для меня единственного сделано исключение, только меня сопровождал кортеж, и только в мою честь звучали фанфары, — продолжал Бостинай. — Я стар, милый Халев, и кровь все медленнее течет в жилах, и вот я думаю… Впрочем, рано пока об этом… Бог отцов наших — вот незаменимое прибежище.
— Верно, мой господин! В былые века народ наш подобен был гонимому Давиду, бегущему пустыней Зиф, а ныне мы словно Богом помазаны в твердыне Эйн Геди!
— Да, слава решительно с нами! — провозгласил Предводитель и, смягчив голос, добавил: «Халев, сын мой, воздай хвалу Господу, за то, что ты молод.»
— Мой господин, живи долго и наслаждайся счастьем грядущих дней!
— Ты ошибочно истолковал мои слова, Халев. Я прожил жизнь, чтоб увидать времена похуже былых. Не будущее я разумел, советуя тебе благодарить Бога за молодость. Волосы твои не подернуты сединой, и не знал ты прежних подлинно великих дней, когда нам под силу было и плен пленить и изгнание изгнать. Ты молод, и удел твой хорош, ибо нет лучшего, чем лучшего не знать.
— Мой отец жил в Вавилоне, — сказал Халев.
— О, не упоминай Вавилон, не произноси это слово! — с болью воскликнул старик, — горька потеря второго Сиона. Но не сломить наш народ! Разве не сбросили мы тяжкие оковы рабства египетского? А в день подношения дани разве не вытребовал я почетный кортеж, пусть малочисленный? И что ты скажешь о богатстве подношения нашего — о туго набитом драхмами мешке, возлежавшем в блестящем окружении семи тысяч турецких клинков-ятаганов?
— Семь тысяч ятаганов?
— И ни одним меньше!
— Подлинно великий день Израиля!
— О, Халев, верь, мы знали дни большего величия. Когда Предводителем изгнания был старый Давид Алрой, мы тридцать счастливых лет вовсе не платили дань халифу!
— Тридцать лет они не получали дани! Не диво, что теперь с нас три шкуры снимают!
— Это еще что! — продолжал Бустинай, пропустив мимо ушей последнее замечание Халева, — когда халифом был Моктадир, он послал гонца к Предводителю Давиду узнать, почему не заплачен долг, и не доставлены в срок положенные драхмы. Давид мигом оседлал коня и со свитой примчался во дворец. Он сказал халифу, что дань есть плата слабого сильному взамен на защиту, а люди его вот уж десять лет обороняют город, а посему не он, а султан является должником!
Роман «Сибилла, или Две нации» увидел свет в 1845 году. Это был зрелый труд уже состоявшегося автора: злободневный, острый, интересный; в литературной среде он выстрелил подобно фейерверку и быстро стал достоянием английского читателя. Книга не утратила популярность и тогда, когда социально-политическая напряженность в Англии начала спадать и наступила эпоха викторианского благоденствия. Роман был переведен на европейские языки. В России же «Сибиллой» интересовались в основном историки, литературоведы и биографы Дизраэли.Издание снабжено богатым изобразительным рядом, включающим не только иллюстрации к роману, но и множество гравюр, рисунков и проч., дающих панорамное представление как о самом авторе, так и о его времени.
В 1-й том Собрания сочинений Ванды Василевской вошли её первые произведения — повесть «Облик дня», отразившая беспросветное существование трудящихся в буржуазной Польше и высокое мужество, проявляемое рабочими в борьбе против эксплуатации, и роман «Родина», рассказывающий историю жизни батрака Кржисяка, жизни, в которой всё подавлено борьбой с голодом и холодом, бесправным трудом на помещика.Содержание:Е. Усиевич. Ванда Василевская. (Критико-биографический очерк).Облик дня. (Повесть).Родина. (Роман).
В 7 том вошли два романа: «Неоконченный портрет» — о жизни и деятельности тридцать второго президента США Франклина Д. Рузвельта и «Нюрнбергские призраки», рассказывающий о главарях фашистской Германии, пытающихся сохранить остатки партийного аппарата нацистов в первые месяцы капитуляции…
«Тысячи лет знаменитейшие, малоизвестные и совсем безымянные философы самых разных направлений и школ ломают свои мудрые головы над вечно влекущим вопросом: что есть на земле человек?Одни, добросовестно принимая это двуногое существо за вершину творения, обнаруживают в нем светочь разума, сосуд благородства, средоточие как мелких, будничных, повседневных, так и высших, возвышенных добродетелей, каких не встречается и не может встретиться в обездушенном, бездуховном царстве природы, и с таким утверждением можно было бы согласиться, если бы не оставалось несколько непонятным, из каких мутных источников проистекают бесчеловечные пытки, костры инквизиции, избиения невинных младенцев, истребления целых народов, городов и цивилизаций, ныне погребенных под зыбучими песками безводных пустынь или под запорошенными пеплом обломками собственных башен и стен…».
В чём причины нелюбви к Россиии западноевропейского этносообщества, включающего его продукты в Северной Америке, Австралии и пр? Причём неприятие это отнюдь не началось с СССР – но имеет тысячелетние корни. И дело конечно не в одном, обычном для любого этноса, национализме – к народам, например, Финляндии, Венгрии или прибалтийских государств отношение куда как более терпимое. Может быть дело в несносном (для иных) менталитете российских ( в основе русских) – но, допустим, индусы не столь категоричны.
Тяжкие испытания выпали на долю героев повести, но такой насыщенной грандиозными событиями жизни можно только позавидовать.Василий, родившийся в пригороде тихого Чернигова перед Первой мировой, знать не знал, что успеет и царя-батюшку повидать, и на «золотом троне» с батькой Махно посидеть. Никогда и в голову не могло ему прийти, что будет он по навету арестован как враг народа и член банды, терроризировавшей многострадальное мирное население. Будет осужден балаганным судом и поедет на многие годы «осваивать» колымские просторы.
В книгу русского поэта Павла Винтмана (1918–1942), жизнь которого оборвала война, вошли стихотворения, свидетельствующие о его активной гражданской позиции, мужественные и драматические, нередко преисполненные предчувствием гибели, а также письма с войны и воспоминания о поэте.