Алмазная пыль - [11]

XIX. Неисправность в платежах издателя или редактора. Вследствие недобросовестности или несостоятельности?

Бывали неисправные издатели, но в недобросовестности своей никто не признавался. Сваливали на несостоятельность.

XX. Отношение родственников и посторонних лиц к первому напечатанному произведению.

Родственники моего первого напечатанного произведения не читали. Посторонние лица хвалили, но кто-то сказал, что страшная ерунда.

XXI. Напечатано первое произведение под своей фамилией или под псевдонимом? Каким?

Первое произведение я напечатала под своей девичьей фамилией «Н. Лохвицкая».

XXII. Первые критические отзывы. – Где и кем?

Напечатанные отзывы были только о моих драматических произведениях, так как отдельной книги я еще не выпускала.

XXIII. Нравственная удовлетворенность или неудовлетворенность автора при напечатании его первого произведения.

Когда я увидела первое свое произведение напечатанным, мне стало очень стыдно и неприятно. Все надеялась, что никто не прочтет.

XXIV. Дальнейшая судьба возвращенных редакторами или издателями первых рукописей. – Невозвращенные (затерянные или уничтоженные).

XXV. Борьба за существование в начале литературной деятельности и теперешнее положение.

Особой разницы между моим материальным положением в начале моей литературной деятельности и теперешним положением я не замечаю. Может быть, оттого, что я работаю только восемь лет. А еще вернее оттого, что ничем не выдвинулась.

(Из книги «Первые литературные шаги. Автобиографии современных русских писателей». Собрал Ф. Ф. Фидлер)

«Мне снился сон безумный и прекрасный…»

Мне снился сон безумный и прекрасный,

Как будто я поверила тебе,

И жизнь звала настойчиво и страстно

Меня к труду, к свободе и к борьбе.

Проснулась я… Сомненье навевая,

Осенний день глядел в мое окно,

И дождь шумел по крыше, напевая,

Что жизнь прошла и что мечтать смешно!..

(Журн. «Север». 1901, № 35. Подпись «Н. Лохвицкая»)

День прошел

Ужин имел серьезное политическое значение, а потому и требовал со стороны Серафимы Андреевны особого внимания. Еще месяц тому назад, когда прошел слух, что уездный член суда непременно хочет выкурить Андрея Васильевича, считая его шатанья по клубам и буйное поведение для судебного пристава совершенно неприличным, супруги стали приискивать предлог для какого-нибудь вечера или обеда. Всем в городе хорошо было известно, что человек, сумевший вкусно накормить уездного члена, надолго выигрывал в его расположении.

Долго не удавалось Огарковым найти желанный случай. Прямо звать, в виду слухов, было неудобно. Именины, как на грех, все прошли. Но тут выручил новый маленький «Огарченок», родившийся как раз в это смутное время и даже месяцем раньше, чем его ждали, словно нарочно для того, чтобы поправить карьеру отца.

Решили созвать гостей в день крестин после самого обряда и с нетерпением ожидали выздоровления хилой Серафимы Андреевны, так как без ее деятельного участия пиршество никак не могло состояться. Она пролежала двенадцать дней в постели и все ночи напролет плакала, что младенец не дождется крестин и умрет раньше времени.

Сам Огарков ничего не имел против смерти новорожденного. И без него оставалось четверо вечно хворающих и ноющих ребят. Только бы дотянуть до крестин.

Наконец, торжественный день настал. Крестины прошли благополучно, и созванные почетные гости все налицо.

На диване, перед круглым столом, – сам герой, во имя которого приносилась вечерняя жертва, – уездный член суда. Он тихо колышет огромным круглым животом в белом жилете, словно готовит для будущего ужина уютную и просторную колыбель. Он лукаво глядит маленькими заплывшими глазками на почтительно беседующего с ним хозяина и от времени до времени мычит что-то невнятное.

Рядом с ним, кое-как боком, примостилась жена уездного врача, пожилая носатая дама с острыми блестящими глазами. Она рассказывает старику акцизному, что муж ее страшно занят и потому не мог прийти. Акцизный слушает и загадочно улыбается, словно знает, что уездный врач закладывает теперь банк в девятый вал.

В углу, около самой двери, расположился необыкновенно большой и толстый человек – тюремный смотритель Куличев. Он всегда имел какой-то сконфуженный вид, словно стыдился своих размеров. Войдя в гостиную Огарковых, он долго вертел в руках старенькое хлипкое кресло, затем поманил к себе пальцем проходившую мимо прислугу и шепотом попросил принести из кухни табуретку. Прислуга, испуганная деревенская девка, почтительно повиновалась и долго потом смотрела на него в щелку двери, широко раскрыв рот и выпучив глаза.

Хозяйка дома, наряженная в новый бумазейный капот, миловидная и глупенькая, присаживалась на минутку около гостей, устало выпрямляя спину, и снова бежала на кухню, озабоченно вытянув худенькое личико, на котором минувшее страдание оставило мягкий налет тихой грусти. Следом за нею, торопясь и толкая друг друга, шныряли трое старших ребят – две сухопарые девочки и мальчик с необыкновенно большой круглой головой.

Гости ждут ужина и видимо томятся.

– Что же это наш милейший судья не пришел? – спрашивает уездный член. – Или вы его не звали?