Алмаз, погубивший Наполеона - [46]

Именно здесь началась революция, потому что герцоги стали выходить из карет, и сам регент, сын Франции, торговал и наживался. Простые люди покупали наши личины — одежды, тяжелые от золотых и серебряных нитей, кареты, драгоценности, места в опере и одевали лакеев в ливреи с гербами, доселе невиданными. Они нанимали знатоков генеалогий и покупали титулы. Они гладили ладонями стенки новых шкафов атласного дерева, сработанных Булем и Крессентом, вешали новые гобелены на стену, ходили по ярким обюссоновским и савонрийским коврам, устилающим недавно положенные полы. Годы азартной игры научили всех алчности, и уже всего казалось мало. Восемьдесят лошадей, девяносто слуг, мгновенно возникший замок. Никаких тайн не оставалось — только деньги и остатки хороших манер. Однако не думайте, что они хоть что-нибудь понимали. Они дурачили только самих себя и других, им подобных. Тем временем принцы вели себя дурно, ибо гребли золото лопатами. И зачем бунтовать, когда всякий может сострить?

Появилось новое слово для этого нового класса — «миллионер». Лоу был таковым, а регент во много раз большим. Даже сам бриллиант называли «Миллионер»: это было регентство — преувеличение преувеличения, большое представление, прячущее когти. Как раз в этот момент, 14 июня 1719 года, бриллиант был официально присоединен к драгоценностям короны. Регент, которому бриллиант уже наскучил, швырнул его Виллеруа, чтобы камень хранили вместе с другими королевскими драгоценностями.

Наконец-то регент получил свое «сме-ше-ние», потому что внезапно возникшие состояния нарушали порядок; богатые и бедные слишком быстро сближались в этом взбудораженном городе. В кафе торговцы и иностранцы играли кадриль и разговаривали, ибо разговор, причудливый и отрепетированный, был искусством того времени. Они говорили на известных и на неведомых языках. Один кидал другому словечко, которое приводило к остроте. Осталась бы эта острота остротой, если ее повторить? На улице какой-нибудь горбун наклонялся и одалживал себя в качестве стола, на котором можно было оформить покупку акций «Миссисипской компании». Потом, в пять часов, — снова барабаны; снова ставятся заграждения. Даже после пяти некоторые не могли уйти оттуда и ночевали на улице. Ставка составляла полтора процента. Все одалживали деньги, чтобы вложить их, и каждый день стоимость акций поднималась на десять пунктов. Некоторые зарабатывали тысячу процентов на своих деньгах, и повсюду слышался лихорадочный смех. Как писал Дюкло: «Трудно было бы ныне заставить людей понять лихорадку, которая тогда овладела всеми умами. Существует такая глупость, которая прилична лишь тогда, когда она носит характер эпидемии».

— То же было во время революции, — заметил император. — Полагаю, что и я вызвал у них такую же лихорадку… Ею болели и мои солдаты, а некоторые до сих пор болеют.

— Конечно, это так. Вы были их великой и долгой любовью, — сказал я.

— С неизбежным концом.

И вовек незабвенной, хотел я сказать, но не сказал.

* * *

Как-то раз во вторник, который не походил на все остальные вторники, Джон Лоу, который уже не был так красив, ворвался к Сен-Симону, пившему в тот момент шоколад. Их встречи по вторникам продолжались, и теперь они говорили друг с другом с доверительностью, подкрепленной тем, что Сен-Симон спас жизнь Лоу в прошлом году, когда парламент собирался отправить его на виселицу как иностранца, который вмешивается в государственные дела. Сен-Симон посоветовал Лоу спрятаться в Пале-Рояле. Он видел, как этот великий человек кричал от страха.

Лоу вернулся, ибо теперь, когда Англия обанкротилась, он, как всякий чужак, жаждал принадлежать к величайшему королевству в Европе. Он хотел, чтобы его сын танцевал в балете с маленьким королем. Он хотел, чтобы герцогини искали расположения Катарины, которая выдавала себя за его жену. Он купил герцогство Меркюр, купил двадцать штатов, покупал все больше земли и драгоценностей, купил библиотеку в сорок пять тысяч томов.

То было лето длинных очередей и слепой веры. Акции стоили тысячу ливров в июле, пять тысяч в сентябре, десять тысяч в ноябре, двадцать тысяч в декабре, а в январе — в пятьдесят раз больше прежнего. Такова была прославленная система Лоу — бунт без крови, сделанный из бумаги.

Архитекторы стали расширять дверные проемы из-за панье,[50] которые теперь носили женщины; мушки усеивали их лица, а на следующий день исчезали. Золоченая бронза всползала вверх по ножкам мебели и почти полностью покрывала ее, захватывая пространство сверкающей древесины и лака. Дамы порхали в свободных платьях без корсажей, с носами, испачканными в табаке, с высоко поднятыми волосами, а потом — с волосами короткими, завитыми и слегка напудренными. Мадам, грузная, как старая собака, не понимала, что творится вокруг.

Каждую неделю Лоу рассказывал маленькому герцогу истории, которые Сен-Симон слышал уже много раз, — о герцогине, которая поцеловала ему руку за акции «Миссисипи», и о даме, которая велела опрокинуть свою карету перед Лоу, чтобы получить возможность встретиться с ним. Она выползла из-под обломков, парик ее сдвинулся набок, она подала ему руку, с которой свисал рваный шелк, и умоляла его продать ей акции. Другая дама, которая проходила перед домом, где Лоу обедал, велела своему кучеру крикнуть «Пожар!», чтобы банкир выбежал на улицу. Люди ломились в его двери, карабкались через окна в особняк де Суассон из сада, обрушивались в его кабинет по каминной трубе. Некий тип оседлал дерево в саду Лоу.