Альманах немецкой литературы. Выпуск 1 - [76]

Дальше, говорил он, дальше, переверните первые сто страниц. Я больше никогда не увижу Россию, живым уже не увижу. Читайте дальше. И когда Аркадий прочел про Дарью Михайловну, про Наталью Алексеевну и про болтливого Пегасова, он опять нетерпеливо махнул рукой. Дальше, сказал он, прочтите о Рудине, читайте то, что написано обо мне.

— Гениальность в нем, пожалуй, есть, — возразил Лежнев, — а натура… В том-то вся его беда, что натуры-то, собственно, в нем нет… Но не в этом дело. Я хочу говорить о том, что в нем есть хорошего, редкого. В нем есть энтузиазм; а это, поверьте мне, флегматическому человеку, самое драгоценное качество в наше время. Мы все стали невыносимо рассудительны, равнодушны и вялы; мы заснули, мы застыли, и спасибо тому, кто хоть на миг нас расшевелит и согреет! Пора! Помнишь, Саша, я раз говорил с тобой о нем и упрекал его в холодности. Я был и прав, и не прав тогда. Холодность эта у него в крови — это не его вина, — а не в голове. Он не актер, как я называл его, не надувало, не плут; он живет на чужой счет не как проныра, а как ребенок… Да, он действительно умрет где-нибудь в нищете и в бедности; но неужели ж и за это пускать в него камнем? Он не сделает сам ничего именно потому, что в нем натуры, крови нет; но кто вправе сказать, что он не принесет, не принес уже пользы? Что его слова не заронили много добрых семян в молодые души, которым природа не отказала, как ему, в силе деятельности, в умении исполнять собственные замыслы? Да я сам, я первый все это испытал на себе… Саша знает, чем был для меня в молодости Рудин.

— Браво! браво! — воскликнул Басистов, — как это справедливо сказано! А что касается до влияния Рудина, клянусь вам, этот человек не только умел потрясти тебя, он с места тебя сдвигал, он не давал тебе останавливаться, он до основания переворачивал, зажигал тебя!

— Несчастье Рудина состоит в том, что он России не знает, и это точно большое несчастье. Россия без каждого из нас обойтись может, но никто из нас без нее не может обойтись. Горе тому, кто это думает, двойное горе тому, кто действительно без нее обходится! Космополитизм — чепуха, космополит — нуль, хуже нуля; вне народности ни художества, ни истины, ни жизни, ничего нет. Но опять-таки скажу, это не вина Рудина: это его судьба, судьба горькая и тяжелая, за которую мы-то уж винить его не станем. Нас бы очень далеко повело, если бы мы хотели разобрать, отчего у нас являются Рудины. А за то, что в нем есть хорошего, будем же ему благодарны. И дай бог, чтобы несчастье вытравило из него все дурное и оставило одно прекрасное в нем! Пью за здоровье Рудина! Пью за здоровье товарища моих лучших годов, пью за молодость, за ее надежды, за ее стремления, за ее доверчивость и честность, за все то, от чего и в двадцать лет бились наши сердца, и лучше чего мы все-таки ничего не узнали и не узнаем в жизни… Пью за тебя, золотое время, пью за здоровье Рудина![22]

Б. впервые утер глаза, потом — через какое-то время — он начал смеяться, он смеялся, он так смеялся, что все его тело содрогалось, и у него начался приступ кашля. Успокоившись, он попросил: «Читайте дальше, Аркадий Андреевич, читайте конец…»

В знойный полдень 26 июня 1848 года, в Париже, когда уже восстание «национальных мастерских» было почти подавлено, в одном из тесных переулков предместья св. Антония батальон линейного войска брал баррикаду. Несколько пушечных выстрелов уже разбили ее; ее защитники, оставшиеся в живых, ее покидали и только и думали о собственном спасении, как вдруг на самой ее вершине, на продавленном кузове поваленного омнибуса, появился высокий человек в старом сюртуке, подпоясанном красным шарфом, и соломенной шляпе на седых, растрепанных волосах. В одной руке он держал красное знамя, в другой — кривую и тупую саблю и кричал что-то напряженным, тонким голосом, карабкаясь кверху и помахивая и знаменем, и саблей. Венсенский стрелок прицелился в него — выстрелил… Высокий человек выронил знамя — и, как мешок, повалился лицом вниз, точно в ноги кому-то поклонился… Пуля прошла ему сквозь самое сердце.

— Tiens![23] — сказал один из убегавших insurgès[24] другому, — on vient de tuer le Polonais[25].

— Bigre![26] — ответил тот, и оба бросились в подвал дома, у которого все ставни были закрыты и стены пестрели следами пуль и ядер.

Этот «Polonais» был — Дмитрий Рудин.[27]

Вы заметили, спросил он слушавшего этот отрывок Лючера, что жизнь революционера снижена до жанровых картинок? Пестрые лубочные сценки определенной эпохи. Кинокадры. Вы теперь понимаете, почему я отказался? Пройдет немного времени, и Голливуд экранизирует жизнь Б-а. Какой материал! Б. в берлинских салонах, у Тика, Варнхагена, Шеллинга, Б. путешествует по Швейцарии с Хервегом и Вейтлингом. Б. посещает Маркса и Прудона в Париже, принимает участие в Февральской революции 1848 г. в Париже, откуда отправляется в Бреслау, чтобы быть поближе к взбудораженным полякам. Во время Пражского восстания он в Праге — в качестве делегата приехал на Славянский конгресс, теперь он из Клементинума руководит боями против войск Шварценбергера. Во время майской революции 1849 г. в Дрездене он опять находится на баррикадах и принадлежит вместе с Хюбнером, Рёкелем и Рихардом Вагнером к активным революционерам. В Хемнице его арестовывают. Саксонские и русские тюрьмы, сибирская ссылка. Побег через Амур в Японию. Б. опять в Европе, он едет в Лондон к Герцену. Его работа в Интернационале, в Цюрихе, в Женеве, в Шт. Имьер; ссора и разрыв с Марксом. Б. в Лионе и Марселе. Б. во время восстания в Болонье, которое потерпело неудачу, едва успев начаться. Его побег, его отречение, его болезнь, его смерть в Берне…