Alma Matrix, или Служение игумена Траяна - [51]

Траян улыбался, глядя на довольного проректора. Фирсов продолжал:

– Но мне хотелось вам прочитать вот что. Вы должны оценить.

Мело, мело по всей земле

Во все пределы.

Фигура Фирсова

За кафедрой сидела.

Как летом роем мошкара

Летит на пламя,

Текли ученики к нему

Как дети к маме.

На озаренный потолок

Ложились тени,

Скрещенье глаз, движенья рук,

Слова ученья.

И падали еретики

Рыдая на пол.

И он их поднимал

И капли капал.

Метель лепила на стекле

Кружки и стрелы.

Фигура Фирсова

За кафедрой сидела.

На свечку дуло из угла,

И жар соблазна

Вздымал, как ангел, два крыла

Фирсообразно.

Мело весь месяц в феврале,

И то и дело

Фигура Фирсова

За кафедрой сидела.

Теперь Траян искренне расхохотался:

– Это ж Пастернак! «Зимняя ночь». Есть что-нибудь еще?

– О, да! Фирсоисты – талантливые ребята, смотрите:

Фирсов увидел врагов своих, улыбнулся усталой улыбкою.

Много пришло их на форум, желающих смерти героя,

Каждую ветку они откомментили с адскою злобою.

Эристической диалектикой пользуются, словно придумали оную;

Инсинуации, провокации, подстановки – да, таково их оружие.

Не гнушаются ложью они, и софизмы игриво используют,

Аудиторию жаждут склонить к себе, черные сердцем.

Узколобые, глупые, жалкие в своем дерзком и грубом нахальстве!

Ваши смешные потуги – ничто рядом с мощью проректора Фирсова.

Клавиатуру поближе подвинет, усядется в кресле удобнее,

Включит погромче Равеля, и плеснёт себе легкого тоника.

Десятипальцевый метод набора – вот его имя второе.

Ума изворотливость и скорость в решениях – вот его сущность.

Замирает вселенная, когда мыслить он начинает.

Для вас же, несчастных, настал час расплаты и скорби, и плача.

Через минуту-другую сгниют силлогизмы у вас в основаниях.

Смеяться над вами начнут и забавные смайлики вешать,

Под улюлюканье вы сбежите подальше, навеки позором клейменые,

И будете водкой стремиться залить свое горе, но тщетно.

Напрасно пытались поднять свою слабую руку на Фирсова,

Куда вам, пигмеям, тягаться с титанами разума!

– Да вы просто материал для эпоса! – восхитился Траян.

– А вот мое любимое:

Я верил, я думал, и свет мне блеснул, наконец,

Услышав мольбы, мне послал утешенье Создатель.

О, Фирсов – апостол, пришел моей скорби конец!

Я внемлю, я мудрых словес ученик-подражатель.

Летящей громадой за Фирсовым силы гора,

И гений его впереди меня манит, как бездна.

Иду, и лучи его славы сияют в глаза,

Я знаю, я знаю, мечта быть таким – бесполезна.

Он волей своей в один миг покоряет людей,

И с ним каждый шаг, каждый миг, каждый вздох – вдохновенье.

Он властвует тайнами мира, поэт, чародей,

Властитель вселенной! Спасибо тебе, провиденье!

«Гумилев!..» – «Он самый!..» Два проректора дружно смеялись; в кабинете тихо звучали фортепианные вещи французского музыкального гения, ровно потрескивал камин, в изысканном аромате коньяка угадывался легкий оттенок кокоса и личи, а за окном темная звездная ночь сковывала всякое движение яростным холодом.

– Как муза ваша поживает? – поинтересовался Фирсов. – На книжку еще не набралось стихов?

– Набралось давным-давно, и не на одну, – ответил Траян, баловавшийся поэзией, – но только я их не издал, а теперь поздно. Сейчас, если и издавать, то сразу «Избранное». А вот на избранное я точно еще не написал.

– Это решать не вам, отец Траян. Давайте мне все ваши стихи, я выберу лучшее.

– Вас, должно быть, не отпугнули те, которые вы от меня слышали? Странно, а я так старался самые плохие для вас озвучивать… Кстати, отец проректор, ведь совершенно неожиданно для себя самого я не далее как в минувший понедельник написал любовное стихотворение!

– Бросьте!

– Да-да, слушайте:

Ты улыбнешься мне, мне улыбнется солнце,

И станет всё на миг безумно далеко.

Лишь легкий ветерок, играя, в кудрях вьется.

В груди тепло любви и на сердце легко.

И хочется кричать, благословлять, смеяться,

Отдать себя до дна и не просить взамен,

Петь вечную весну и песне улыбаться,

И, обретя покой, вновь жаждать перемен.

Сорвав цветок любви, нельзя остановиться,

Скрывает райский сад пришедшего к нему.

Из чистых глаз твоих, что из ручья напиться.

Всё заливает свет, творя всему весну.

Я счастлив, что есть ты, что ты со мною рядом,

Что всё цветет вокруг, что мир ликует вновь.

Я счастлив оттого, что так немного надо

Для счастья – лишь вдохнуть и подарить любовь.

– Ну вы даете, отец игумен! Хотя, знаете, тема, может и другая, а настроение все равно ваше. Стиль, так сказать. И свет. У вас везде свет!.. Мне знаете, что помнится?

Старый мир сгорит в огне проклятий боли,

И пустыня – вечный мне удел.

Жизнь без смеха, смрадный хлеб без соли,

Небоскребы, скрошенные в мел,

Иней на безбрежных пепелищах,

Кладбища без плит и без крестов.

Где смеялся принц, и клянчил нищий –

Памяти крошащийся остов.

Солнца нет, и ветер стонет в голос,

Мертвый город мертвых миражей.

Там, где по весне качался колос

Древо жизни ссохлось до корней.

Я смотрю, как сердце остывает,

Я молчу, и черная душа

Мне объятья ада открывает,

По моей земле змеей шурша.

– Да что вы, батюшка! И где же тут свет?

– Да повсюду! У вас во всех стихах игра света и тени. И если не прямо, то подразумевается. Не замечали? И везде у вас борьба противоположностей, везде какое-то предельное напряжение. Слушаешь, и кажется, что вот еще чуть-чуть и канатоходец, сделав неверный шаг, все-таки сорвется в инфернальную пропасть, из которой нет возврата.