Аллилуйя женщине-цветку - [11]

Все вдруг перемешалось и закрутилось: деревья, груди, небо, взорвавшиеся от радости горы, тропинка, бедра и ляжки то ли сияющего дня, то ли Розены. Во мне поднималось желание сейчас же впиться губами в ее рот, а в штанах твердел тот самый бродяга, которого утром мне удалось смирить и смягчить. Я прирос к месту, где сидел, сжав кулаки, опустив голову, и слезы холодили мои пылающие щеки.

— Прости, Ален, — разжалобилась она. — Я не хотела тебя обидеть. Но вся эта штука, когда она меня схватывает, сильнее меня. Как только я родилась, мне натерли стручковым перцем подошвы ног и все чувствительные места. Извини меня!

Она отерла мне лицо. На лбу у нее и на руках блестели крохотные жемчужинки пота. Она почти прижалась ко мне, я чувствовал исходящий от нее аромат корицы, ее горячее дыхание и видел, что погибель моя приобретает цвет и блеск ее глаз. Она обладала сатанинской силой обольщения, а груди ее прямо-таки душили меня, перехватывали дыхание.

— Помиримся, братец, — утешала она меня. — Обещаю больше об этом не говорить. Скажи, мирный пастушок, будущий пастырь, ты заключаешь мир с Розеной?

— Да, — ответил я, не глядя на нее.

И вот теперь она очищает рис и высыпает его в большую миску. Но это невинное занятие, как и все прочее, что она делала, было как бы насыщено электричеством. В прошлый четверг на рынок с ней ходил старик. Наверное, она тоже испытывала на нем свои чары. Я заметил перемену в их отношениях. Между ними установилось что-то вроде добродушной фамильярности. Он называл ее Розанчиком и позволял себе отпускать шутки насчет ее кокетства. Он стал обращать внимание на свой внешний вид, больше не носил сутану и не засучивал штанины, даже когда колол дрова. Он прихорашивал и держал в порядке бородку и усы, каждый день менял рубашку и опрыскивал себя лавандой после ванны. Морщинки в уголках глаз постоянно лучились. Он отказался от помочей и гордо носил гаванский кожаный ремень с пряжкой, где были выгравированы его инициалы. Когда Розена накрывала на стол и наклонялась разливать суп, я всегда ждал, что он скользнет глазами по ее лифчику, хотя тотчас отгонял всякие подозрения, недостойные моей набожности. Тем не менее подозрения возникали вновь и вновь. Прошлой ночью, когда я вдруг проснулся и стал молча молиться в смятенной душе, я увидел, как старик поднимается с постели. От Розены нас отделяла тонкая перегородка, и было слышно, как она переворачивается с боку на бок и что-то бормочет во сне. Старик сначала повернулся ко мне и, видя, что я не шевелюсь, взгромоздился на стул и приник к щели между перегородкой и потолком. После такого созерцания он снова улегся и зажег сигарету. Я понимал, почему он снова настоял на том, чтобы сопровождать Розену на рынок.

После того моего случая с Розеной я в тот же день признался во всем отцу Маллигену на исповеди. Прежде всего он похвалил меня за то, что я во всеоружии чистоты отразил нападение демонов плоти. Затем он упрекнул меня в отсутствии ловкости, тактической хитрости. Впредь я должен вести себя как опытный и искушенный пастырь. Душа такой язычницы, как Розена, — это клубок ниток, который надо искусно распутать. И делать это надо умелыми руками. Не следует сразу встречать в штыки греховные побуждения девушки, а надо сделать вид, что ты ее понимаешь, поиграть пламенем, чтобы медленно и мудро стишить его и обратить все ее побуждения и чувства к Богу. «Прелесть не заразительна, дитя мое, — сказал он. — Надо только проявлять терпение». Бог оросил этой дьявольской росой мой путь, чтобы испытать выносливость возрастающей травы моей жизни. Я должен молиться и молиться, чтобы влага, падающая из самого дьявольского уголка неба, не показалась мне благословенной в один прекрасный день. Я обещал следовать его советам. А получилось-то, когда я тогда проснулся ночью, что священнослужитель, человек, который, наверное, запросто может позвонить по телефону самой Богоматери, поднялся с постели, взлетел с кошачьей ловкостью под потолок и долго насыщался видом беззащитной наготы Розены. Наверняка этот четверг будет решающим днем. Старик и Розена завалятся на мягкую горную траву. Они перемешаются друг с другом, как зерна риса, и сатана своими сильными руками начнет провеивать их на веялке жаркого гаитянского лета.

3

Через пару часов я спускался вместе с Розеной к реке по крутой тропе между папоротниками. Розена опять была впереди. И опять ее изгибы, еще более резкие и волнистые, волновали мою кровь. Я нес пустые ведра. Обычно она ходила за водой одна, после полудня, и возвращалась в мокром платье, без передника, сияющая свежестью. В это время старик читал свой требник на веранде, а я стоял в часовне на коленях, повернувшись к алтарной лампе. И вот я услышал шаги за спиной: вошла Розена, стуча сандалиями по цементному полу и смело внося дух язычества в сакральный храм моего уединения.

— Извини, что помешала. Помоги мне нести ведра.

— Отцу Маллигену не понравится, если я пойду с тобой на речку. Он меня накажет.

— Вы мне осточертели, ты и твой рыжий бог.

— Розена, ты забываешь, где находишься!

— Пардон. — Она перекрестилась. — Но все-таки ты, наверное, очень боишься, что тебя сожрут черти.