Алла и Рождество - [8]

— Как, один? — спросил я. — Без хозяйки это неудобно. Прийти в чужой дом, одному ходить по нему и рассматривать все, будто в музее, по-моему, просто неприлично.

— Что ж тут неприличного?! — настаивал режиссер. — Разве не интересно впервые попавшему в дом известной актрисы человеку понять, куда он попал? Вы же сами рассказывали нам в дороге, где удобнее будет снимать. Упрямитесь, а ничего неприличного здесь нет!

— Вы, конечно, уже готовы? — Алла вышла откуда-то сбоку, из арки. — Куда мне сесть?

Оператор указал ей приготовленное для нее место.

— А камера стоит не чересчур ли низко? — спросила Алла.

— Нет-нет, сейчас покажу вам монитор, — Марик поднес к ней контрольное изображение.

— Вроде бы терпимо, — сказала она. — Лучше удавиться, чем появиться на экране в невыгодном ракурсе, — улыбнулась она. — Это подтвердит вам любая женщина.

Режиссер, нервно куря, ходил за камерой из стороны в сторону, туда — сюда, туда — сюда.

— Молодой человек, слева кресло. Присядьте — вам будет удобнее, — предложила Алла с улыбкой.

И съемка началась.

Мои вопросы, как и весь наш разговор, не стали нарушением того, о чем мы условились заранее. Накануне Алла согласилась: круг договоренностей стоит расширить, поговорить «за жизнь», чтобы потом можно было отдельные ее высказывания вкрапливать в программы.

— Но только в разумных пределах! — предупредила она. — Увлечетесь — сразу остановлю вас!

— Я побывал не на всех «Рождественских встречах», — начал я. — Но, помню, перед одной из них, когда вы долго не появлялись на экране, вдруг поползли слухи...

— Мне нравится это «вдруг», — вступила Алла. — «Вдруг» поползли. Они все время ползают вокруг меня. Я и мужа утюгом убила, и голая на столах танцевала, я и наркоманка, и любовница всех членов политбюро. Господи боже мой, чего только не выдумывали! Что я пластические операции раз в год делаю, когда худею, и прочую чепуху, далекую от моей жизни.

— Кое о чем из вашей жизни вы мне уже рассказали, но я не знаю, удобно ли мне говорить об этом?

— Штаны через голову надевать неудобно. Рассказывайте сами, как мы договорились. Это как в пословице: «Взялся за грудь — говори хоть что-нибудь»! — И рассмеялась. — Всю жизнь я не любила и не люблю интервью. Сами, Глеб Анатольевич, все сами.

— Есть тема, что меня волнует, хотя об этом не принято говорить. Несколько лет назад я потерял мать и теперь стал замечать, что живу по ее правилам, делаю то, что раньше считал вовсе необязательным: не встану из-за стола, тут же не помыв посуды, утром прежде всего застелю постель. И казню себя, что при жизни мамы, когда приходил со съемок, а она просила рассказать, как они прошли, отделывался: «Отстань, потом, некогда»...

Когда вы потеряли мать, что-нибудь изменилось в вас?

— Я и при жизни матери была очень независимым человеком. Ее не стало, и я сказала себе: «Ну вот, Аллочка, теперь ты уже взрослая. Взрослая девочка». И все.

Терять детей ужасно. Терять родителей — трудно, хотя это естественно — закон природы. Иногда захожу за границей в магазин, ловлю себя на мысли — куплю что-то для мамы, а потом прихожу в гостиницу, смотрю на покупку в ужасе: с ума сошла, ее же уже нет!

А так, в принципе, что может измениться? Ну, маленьких радостей уже не доставишь ни отцу, ни матери. А когда был этот скандал, подстроенный в «Прибалтийской», я даже подумала: хорошо, что их нет, — сколько было бы огорчений, особенно для мамы.

Я очень непохожа на мать. Она была такая тетя-девочка, очень впечатлительная, такая кокетливая: перчаточки, сумочка, вся очень женственная. Мама у меня внутри сидит. А внешне — все больше папаша. Он помогает бороться.

У меня, знаете, кнопки такие есть: один, два, три, четыре — и так до двадцати восьми или тридцати.

— Не понял.

— Ну, мои кнопки. Нажимаю на двадцать пятую — иду в агрессию. Быстро. Номер тринадцать — мистика, я становлюсь мистичной. Номер один — другая какая-то вещь, пятая кнопка — нежность. Есть кнопка мудрости, кнопка сумасбродности. Как в лифте — нажимаешь и попадаешь на этаж, который нужен.

Только мужчинам своим трудно объяснить, что я нажала на пятый этаж.

Наступает момент, когда понимаешь, что стала единицей вселенной. Тут никто не спасет. Состояние публичного одиночества — нормальное явление. Меня смотрят на концерте, предположим, тысячи или миллионы. От этого легче не станет. Я остаюсь внутри одиноким человеком. Мой мир я могу заполнить или нет, могу в него кого-то впустить, могу не впустить. Даже муж, несмотря на то, что он рядом... Это не означает, что он впущен в мой мир. А кого-то вот так берешь, впускаешь — и все. А потом не вынешь никак! — Она рассмеялась.

— Сейчас вы нажали на кнопку озорства? — спросил я.

— Ой, честно говоря, мой лифт уже сломался и все кнопки, по-моему, перемешались, перепутались.

Просто жизнь — большая сцена. Я уже давно живу, как играю, и играю, как живу. Ничего не понимаю, ничего. Мне иногда кажется, я вообще никогда не играла. А мне все равно никто не верит. Ладно, бог с ними. Какая разница! Не будем копаться в себе и заниматься самоанализом.

Простите, что-то я с вами разболталась. Ни к чему это. Давайте лучше устроим перерыв и перекусим!...