Али-баба и Куриная Фея - [66]

— Что ты болтаешь? — Инга Стефани уронила с вилки наполовину очищенную картошку.

Карл Великий вызывающе посмотрел на заведующую. Уголки его рта вздрагивали.

— Я это предполагаю только потому, что в нашем интернате с некоторых пор разрешается напиваться.

— О ком ты говоришь?

— Пожалуйста, не притворяйтесь, фрейлейн Стефани. Я имею в виду одного фокусника, у которого брошки сперва исчезают, а потом ровно через сорок восемь часов опять появляются. Это логично.

Али-баба поперхнулся. Закашлявшись, он толкнул полную до краёв чашку чая так, что желтоватая жидкость расплескалась по столу.

Ренату охватил гнев. Она бы с удовольствием дала Карлу пощёчину.

В столовой поднялся шум.

— Да! Почему из истории с брошкой сделали государственную тайну? Раньше мы обсуждали такие дела все вместе, — негодовал Заноза, — а теперь кругом только шепчутся и сплетничают.

— Правильно! — Ребята дружно поддержали Занозу.

У Инги Стефани нервно задёргалось веко.

— При чём здесь государственная тайна? Успокойтесь. Есть дела, которые лучше решать в узком кругу.

— Слушайте! Слушайте! Значит, это всё же государственная тайна? — Карл Великий вытянул шею, словно гусь, который вот-вот загогочет.

Все засмеялись, У кого-то с шумом упала на пол вилка.

Глаза у Инги Стефани сузились, между тонкими бровями появилась упрямая складка.

— Друзья! Я не желаю испытывать ваше любопытство. Пожалуйста! Пусть Хорст Эппке расскажет вам обо всём сам. Спросите его. А если хотите, можете его судить. Поступайте как вам угодно! Не то вы опять начнёте обвинять меня в том, что я делаю из всего государственную тайну.

Как обычно в раздражении, Инга Стефани не могла скрыть свою досаду, и её голос прозвучал резко.

— Ну, Эппке, начинай. Ты не маленький ребёнок, в опекунах не нуждаешься. Говори.

Али-баба поднялся. Он был как в лихорадке. Ноги у него подкашивались.

— Я… я… я… — несвязно забормотал он. — Я… думал… я… хотел… э… э…

Из его несвязного лепета при всём желании нельзя было понять ни единого слова.

Стрекоза пожала плечами.

— Я ничего, ничегошеньки не понимаю, — торжественно заверила она.

Макки заёрзал на стуле. Чтобы выслушать это бормотание, надо набраться терпения. Шум в столовой становился всё громче.

Али-баба сделал беспомощное движение рукой.

Рената не вытерпела.

— Отчего ты не расскажешь, какой у тебя отчим и как он отбирает у тебя весь заработок? — закричала она. — Господи, расскажи же наконец, что Карл Великий хотел донести на тебя из-за десяти марок и что ты не знал, как отдать ему свой долг. Говори! Тебе нечего стыдиться.

— Легче, легче! О доносе не могло быть и речи, — поправил её Карл Великий. — Я только хотел немножечко попугать Али-бабу.

— Хорош же ты, нечего сказать! Ты не должен был давать ему ни единого пфеннига. Это было бы гораздо лучше. Из-за твоих денег всё и случилось.

Карл Великий хотел было возразить против такого обвинения, но Рената не дала ему произнести ни слова.

— Теперь буду говорить я, — сказала она раздражённо.

И она подробно описала всё, что случилось.

Али-баба пристыжённо опустился на своё место. Как она защищала его! Вступилась, словно за младшего брата. «Что бы я делал, если бы не она?» — думал он с благодарностью. Он посмотрел на Ренату. Над правым глазом девушки виднелся красноватый шрам от злосчастного выстрела из рогатки. Али-бабу как будто что-то кольнуло… Если бы Рената знала, что он натворил…

Наконец. Рената сказала всё. Её речь была сплошным обвинительным актом против отчима Хорста Эппке.

— Надо сообщить об этом мерзавце в полицию, — сказала возмущённая Лора.

Наступила тишина.

Понимающие, сочувственные взгляды устремились на Али-бабу.

Даже Карл Великий не знал, что сказать. Он снял очки и стал тщательно протирать запотевшие стёкла носовым платком.

Али-баба сидел на стуле согнувшись. Противоречивые чувства, словно быстро мчащиеся льдины в половодье, сталкивались и боролись в его груди. «Почему у меня не хватило мужества сознаться, что я стрелял из рогатки? — упрекал он себя. — Я должен, должен сознаться. Иначе нельзя! Больше я не в силах продолжать этот обман. Рената опечалится, может быть, даже рассердится на меня. Мне будет больно, очень больно, но я не могу иначе. Я не могу больше ей лгать.

Он встал беспомощный, смущённый. Голос его звучал хрипло:

— Тогда, когда Рената сидела в повозке… — Каждое слово, которое он произносил, стоило ему усилий. — Я… я… не хотел в неё попасть. Я хотел её только напугать. Правда! И я не целился в неё из рогатки, то есть я целился, но не в неё. Но… но… камень всё же попал ей в глаз. Я сам пришёл в ужас. А потом… потом лошади понесли. Я побежал за повозкой. Бежал, покуда у меня хватило сил. Я испугался. Страшно испугался. А после того, как с Бауманом случилось несчастье, я убежал в поле. Сперва я боялся вернуться обратно, а потом, вернувшись, никому ничего не сказал, потому что… потому что… всё же хотел остаться в интернате.

Он глубоко вздохнул, решив рассказать всё, что было у него на совести.

— И ещё… Помните, как в почтовом ящике нашли однажды кусочек шпига? Это я бросил его туда. Я совсем не ем жира. Просто не в силах его проглотить! Он становится мне поперёк горла. Когда я сунул шпиг в почтовый ящик, я не хотел сделать ничего дурного. Я просто решил пошутить. Но потом, когда письма оказались попорченными, и все так ругались, мне было очень неприятно. Но я скрывал всё потому, что… фу-ты нуты!.. потому, что… да потому, что я был трусом. Правда…