— Ну, что уставились? Идите на свои места. Я уже позвонил, куда надо. Если нужно — допросят.
Шурочка со мной наедине была одна, на улице — другая, на стройке — опять не такая. В ней все время оставалось что-то отчужденное. Чередование ее влюбленности и холодности я мог еще как-то объяснить, но вместе с тем я догадывался, что ни работа, ни свидания со мной не занимают ее всю. Иногда она называла меня ласковыми именами, которые придумывала в минуты нежности, но ни разу не сказала, что любит меня.
Один раз я купил ей букет роз около консерватории — там всегда сидели старушки с корзинами цветов. Мне хотелось сделать ей приятное, но она неожиданно рассердилась:
— Еще чего не хватало…
— Цветы — разве это плохо? — спросил я.
— А ты кто, чтоб с цветами?
Я не знал, что сказать. И правда: кто я такой?
— Шура, давай хоть раз поговорим серьезно.
Голос мой дрожал от волнения.
— Хочешь ясности? — спросила она насмешливо. — Ну что ж, спрашивай.
— Ты пишешь мужу?
— Нет.
— Но ты любишь его?
— Конечно.
— Зачем же тогда я?
Шурочка задумалась, потом проговорила безразличным голосом:
— Я тебя не привязала. Хочешь — не ходи…
Другой раз, лежа рядом с ней, долго молчал. Она спросила:
— Все обдумываешь? Ну и зря. Все очень просто. Я, знаешь, кто? Брошенная жена — и только. Он написал мне, что больше не вернется. Наверное, у него там другая… Так что можешь считать — его нет. И пусть тебя не мучит совесть.
Проговорила она это насмешливо, с пренебрежением в голосе.
Шурочка постоянно обижала меня своей чрезмерной осторожностью. Ходить у нее в комнате она позволяла, только сняв обувь, и если нечаянно скрипела половица, вздрагивала и раздражалась:
— Что ты топаешь, как медведь?
Когда я появлялся у нее, она каждый раз включала репродуктор на полную мощность, чтоб соседи не слышали нашего шепота. И получалось так, что в самые нежные минуты вдруг раздавался бравурный марш или монотонный голос докладчика.
Однажды я попросил у нее почитать книгу. Она отказала:
— Лучше не надо. Она подписана. Земцов спросит, как она к тебе попала. Что ты ответишь?
Если б она любила меня, откуда бы взялась такая трезвая предусмотрительность?
Меня оскорбляло, что она никогда ничего не спрашивала о моей жизни — видимо, я нисколько не интересовал ее. Ее также нисколько не заботило, во что выльются наши отношения. Случалось, уходя, я давал себе слово никогда больше не бывать у нее, но наступал вечер, и от моей решимости ничего не оставалось.
Как-то ночью она шепнула мне, как бы между прочим:
— Мне кажется, у нас будет ребенок.
— Пусть будет, — сказал я.
Она быстро вскинула глаза, пристально и зло взглянула мне в лицо.
— Ты хочешь?
— Хочу.
— Ну и дурак.
Я подошел к окну, стал смотреть на темную ночную улицу. На душе стало больно и горько.
Она подошла сзади, положила подбородок мне на плечо.
— Обиделся? Не надо.
— Рожать очень больно? — спросил я.
— Чудак ты — спрашиваешь. Я кричала, как сумасшедшая. Но не в этом дело. Рано тебе. Куда тебе о ребенке? Ты сам еще ребенок.
— Мне девятнадцать!..
— Ой, как много!..
Шура скривила губы.
— Между прочим, на вид тебе можно дать не более шестнадцати.
(Дурацкий вид — я и курить начал, чтобы казаться взрослее.)
Так мы постояли молча, потом я сказал:
— Шура, переходи жить ко мне. Должны же мы когда-нибудь устроиться по-человечески.
— А зачем? — неожиданно весело спросила она. — Мне все равно жить недолго.
— Откуда такие мысли? Ты больна чем-нибудь?
— Просто я знаю.
Что она имела в виду? Неужели тоже войну? Была она в этот раз печальна, все о чем-то думала. Прощаясь, шепнула:
— Оказывается, ты ничего.
— Как это понять?
— Я думала, ты маменькин сыночек.
Насчет своей беременности она ошиблась, а может быть, намеренно испытывала меня, но что-то после этого сдвинулось в наших отношениях. Сдвинулось к лучшему, хотя внешне она оставалась прежней — резкой и неласковой.
Тяжелее всего было уходить от нее — в этом заключалось нечто противоестественное. Разве не были мы мужем и женой? Но ни разу она не сказала: «Останься!» Затаив дыхание, стояла в коридорчике, приложив ухо к фанерной двери, прислушиваясь, не идет ли кто по коридору, потом быстро, приоткрыв дверь, кивком головы приказывала: «Иди!»
Один только раз случилось так, что она уснула у меня на руках, и я был счастлив, что могу пробыть у нее до утра. Она лежала на спине, разметавшись от июньской жары, и луна освещала ее лицо, во сне несчастное и доброе. Я тоже уснул и проспал до самого восхода солнца, и увидел то, чего прежде не замечал: под веками закрытых ее глаз намечались мелкие морщинки, и я подумал, что нелегкую жизнь она прожила до того, как сблизилась со мною. Да и возраст — все-таки ей двадцать пять.
Шурочка испуганно открыла глаза.
— Что мы наделали? Как ты теперь уйдешь?
— А может быть, не уходить?
— Нельзя.
И все-таки постепенно Шурочка менялась. Все чаще мы сидели просто так, взявшись за руки, и мне казалось, что в полутьме она что-то печально и упорно обдумывает. И, наконец, в одно из воскресений Шурочка согласилась поехать со мною на Казачий остров. Но и на этот раз не обошлось без конспирации. Во-первых, она потребовала, чтобы мы встретились не на пляже, а именно на безлюдном Казачьем острове. Во-вторых, даже здесь она не решалась показываться вместе со мной. Я должен был перебраться вплавь и дожидаться Шурочку, которая переедет на катере.
