Алексей Толстой - [225]

».

Характеристика необыкновенно живая и точная, в Муре, как к нему ни относись, действительно погиб огромный талант.

«Мне нравятся Толстые — он молодец, вершит судьбы, пишет прекрасные, смелые статьи, живет как хочет»^{866}.

Последнее важнее всего: Толстой был в глазах Мура свидетельством того, что и в Советском Союзе талантливый человек может жить свободно, независимо и богато, чего не смогла добиться несчастная Мурова мать и о чем мечтал ее сын. Толстой в этом смысле вселял надежду. «Я конечно очень рассчитываю на Толстого, благо Алексей Николаевич помогает мне из-за мамы, его жена — из-за личного расположения ко мне»^{867}.

Мур надеялся, что Толстой поможет ему поступить в Литературный институт, и в апреле 1943 года писал тетке: «Успешно кончил 3-ю учебную четверть. Это было трудно — из-за призыва и болезней. По-прежнему держу курс на Москву; по совету жены Алексея Николаевича написал заявление в Союз писателей; Алексей Николаевич поддержит, и вызов весьма будет вероятен»^{868}. А в другом письме: «Отсутствие аттестата не помешает мне поступить в ВУЗ. Надеюсь, в Москве Толстые подсобят в этом плане»^{869}.

В архиве Литинститута хранится письмо А. Н. Толстого на бланке депутата Верховного Совета Союза ССР на имя директора института Федосеева с просьбой зачислить Георгия Эфрона на переводческое отделение.

Это для человека, чей отец был расстрелян как враг народа в октябре 1941 года, чья сестра отбывала срок в лагере, а мать повесилась, Толстой сделал. Освободить его от армии он не мог да и не считал, наверное, нужным[94]. Весной 1944 года Мура призвали, а 7 июля того же года рядовой красноармеец Георгий Эфрон погиб. Место его упокоения так же неизвестно, как могилы матери и отца.

В Ташкенте же начался новый и на сей раз последний раунд в сложных отношениях между Алексеем Толстым и Анной Ахматовой, отношений, которым исполнилось более тридцати лет, и те, кто молодыми начинали в «Аполлоне», кто прожили такие разные жизни, разводились, создавали новые семьи, а теперь постарели и стали грузными, должны были договориться до конца. Здесь Алексей Толстой относился к Ахматовой с особой нежностью и заботой, чем, к слову сказать, вызвал ревность и обиду за покойную мать со стороны Г. Эфрона.

«В Ташкенте Ахматова, окруженная неустанными заботами и почтением всех, и особенно Алексея Толстого»^{870}, — писал Мур своим теткам, а в другом письме добавлял: «Несколько слов об Ахматовой. Она живет припеваючи, ее все холят, она окружена почитательницами, официально опекается и пользуется всякими льготами. Подчас мне завидно — за маму. Она бы тоже могла быть в таком «ореоле людей», жить в пуховиках и болтать о пустяках. Я говорю: могла бы. Но она этого не сделала, ибо никогда не была «богиней», «сфинксом», каким являлась Ахматова. Она не была способна вот так просто сидеть и слушать источаемый ртами мед и пить улыбки. Она была прежде всего человек — и человек страстный, неспособный на бездействие, бесстрастность, неспособный отмалчиваться, отсиживаться, отлеживаться, как это делает Ахматова»^{871}.

Ахматова действительно играла роль королевы, и все вокруг, включая Толстого, ей подыгрывали, но граф был особенно предупредителен и почтителен, как будто это не он, а она обладала государственными почестями и регалиями. Он стремился загладить недоразумения, которые между ними были, и, по всей вероятности, царственная Ахматова принимала знаки уважения сталинского лауреата, но в сердце своем его не простила[95] и немногим позднее, в том самом разговоре с Исайей Берлиным, когда она обвинила Толстого в гибели Осипа Мандельштама, сказала о нем: «Алексей Толстой меня любил. Когда мы были в Ташкенте, он ходил в лиловых рубашках a la russe и любил говорить о том, как нам будет вместе хорошо, когда мы вернемся из эвакуации. Он был удивительно талантливый и интересный писатель, очаровательный негодяй, человек бурного темперамента. Его уже нет. Он был способен на все, на все, он был чудовищным антисемитом; он был отчаянным авантюристом, ненадежным другом. Он любил лишь молодость, власть и жизненную силу. Он не окончил своего «Петра Первого», потому что говорил, что он мог писать только о молодом Петре. «Что мне делать с ними всеми старыми?» Он был похож на Долохова и называл меня Аннушкой, — меня это коробило, — но он мне нравился, хотя он и был причиной гибели лучшего поэта нашей эпохи, которого я любила и который любил меня»^{872}.

Как это часто у Ахматовой бывает — тут рассыпано много глубоких и одновременно сомнительных мыслей. Толстой действительно не окончил ни Ивана Грозного, ни Петра, потому что писать о смерти ему было тяжело, и Ахматовой он доверял самое сокровенное, что было в его сердце, — не только свое нежелание писать о старости своих героев, но и страх перед собственной надвигающейся старостью[96].

Наверное, он и впрямь по-своему любил ее, любил в ней свою собственную молодость, о которой так грустно было думать, что она навсегда ушла, любил «Аполлон», «Бродячую собаку». Он любил теперь и само то время, над которым посмеялся в «Егоре Абозове» и «Хождении по мукам», любил свои ранние стихотворные опыты и уроки поэтического мастерства. Отсюда та напористость, с какой Толстой говорил о «Башне» Вячеслава Иванова с Константином Симоновым в сорок третьем году. И Муру, сыну Цветаевой, он помогал по той же причине. И хотя он мало что понимал в «Поэме без героя», да и вообще они по-разному понимали поэзию