Алексей Толстой - [223]
Толстой приехал в Ташкент в декабре 1941 года и сразу попал в причудливый мир, где мыкала горе столичная публика, учила английский язык и за полвека до распада СССР толковала о том, что Узбекистан в случае немецкой победы отойдет к Великобритании. Граф почувствовал что-то давно знакомое и окрестил Ташкент Стамбулом для бедных. Шутка прижилась и загуляла среди беженцев. И в самом деле, советские эвакуированные 1941–1942 годов, кучно жившие без денег и работы в чужом перенаселенном восточном городе, чем-то напоминали русских эмигрантов 1919-го в Константинополе.
Толстой пребывал в Ташкенте на особом, «бунинском» положении — академик, депутат, но, как когда-то на эмигрантском корабле в Черном море и на острове Халка, граф делал одно — работал, оправдывая эпитет «трудовой».
«Каждый день он задавал себе определенный урок: такое-то количество страниц — и лишь выполнив этот урок, позволял себе покинуть кабинет. Таким я наблюдал его в Петербурге, в Москве, в Ташкенте, за границей, в Барвихе — повсюду»>{858}, — писал о Толстом Чуковский, и эти строки поразительно контрастируют с мыслями Толстого о самом себе, высказанными тринадцатью годами раньше в исповедальном письме к Крандиевской: «Будь я обеспеченным человеком, как бы я работал? Наверное, в 10 раз меньше. Я, может быть, нашел бы другую забаву, чтобы скрасить много, много лет дребезжащую во мне тоску земного существования»>{859}.
Теперь давно уже денег у него было предостаточно, но он все продолжал каждый день писать и не мог остановиться, будь на дворе война, будь мир — не важно.
«Его все узнавали по характерной внешности: барственный вид, берет на голове, курительная трубка в зубах, академические очки с большими стеклами, трость в руке, плащ через локоть.
Он был депутат Верховного Совета, деятель, участник множества правительственных комиссий. В первый раз я увидел его на премьере пьесы «Фронт» с Берсеневым в Театре Ленинского комсомола. Он приехал в открытом фаэтоне, запряженном двумя фурштатскими лошадками.
На протяжении всего спектакля он сидел на виду у всех в партере с каменным выражением лица. И всем своим видом он указывал на то, что вы находитесь не где-нибудь, а именно на премьере пьесы «Фронт». Присутствие Алексея Толстого придавало театральному действу политический смысл, — красочно описывал Толстого литературовед Эдуард Бабаев. — В другой раз я видел его в Ташкентском драматическом театре, где он читал главу из книги «Хмурое утро». На сцене был установлен старинный письменный стол, украшенный большой настольной лампой с абажуром из оранжевой набойной ткани. К столу было придвинуто глубокое кресло.
В самом построении литературного вечера были элементы театральности. Сначала свет горел и в зале и на сцене, слышался сдержанный говор собравшейся публики. Но вот на сцену вышел Алексей Толстой с портфелем. Уселся в кресло, протянул руку и включил лампу под оранжевым абажуром.
Осветители притушили свет на сцене и уменьшили накал ламп в зале. И сразу наступила тишина. В тот вечер Алексей Николаевич читал главу о самозванце, который в конце гражданской войны объявился в зауральском селе. Глава жутковатая по смыслу, но наполненная историческим озорством и ерничеством»>{860}.
Читал в Ташкенте Толстой и «Ивана Грозного». Светлана Сомова, автор одного из многочисленных мемуаров об Анне Ахматовой, вспоминала: «Алексей Николаевич Толстой читал свою новую пьесу об Иоанне Грозном. Толстой был весьма значителен со своей львиной, откинутой назад головой и то мягким, то рокочущим голосом. Особенно запомнилось, как он читал ласковые, обращенные Грозным к жене слова, «лебедушка», и поглядывал на потупившуюся Людмилу Ильиничну. Сцена, где Грозный у гроба отравленной жены вглядывается в лица, ища убийцу, показалась вершиной драматизма.
Анна Андреевна на обратном пути сказала задумчиво: «Вот, как будто благополучный и уверенный в себе человек, а внутри — такая тоска по любви. Добротная речь и острый сюжет — все, что нужно для счастья»>{861}.
Наверное, не напрасно Толстой говорил Михаилу Булгакову, что писатель должен жениться не менее трех раз. Людмила Ильинична вдохнула в своего мужа новые силы, поколебав даже стойкую в своем неприятии Толстого Ахматову. Но к размышлениям Анны Андреевны о Толстом мы еще вернемся, а пока что приведем важное свидетельство из дневника Чуковского, подытоживающее те долгие отношения, которые существовали между двумя людьми, некогда встретившимися в финском местечке Келломяки и прошедшими через Серебряный век, Первую мировую, революцию, скандал с письмом в «Накануне», литературный Ленинград двадцатых, писательские съезды и страх тридцатых.
«Вчера в Ташкент на Первомайскую ул. переехал Ал. Н. Толстой. До сих пор он жил за городом на даче у Абдурахмановых. Я встречался с ним в Ташкенте довольно часто. Он всегда был равнодушен ко мне — и хотя мы знакомы с ним 30 лет, — плохо знает, что я такое написал, что я люблю, что хочу. Теперь он словно впервые увидел меня и впервые отнесся сочувственно. Я к нему все это время относился с большим уважением, хотя и знал его слабости. Самое поразительное в нем то, что он совсем не знает жизни. Он — работяга: пишет с утра до вечера, отдаваясь всецело бумагам. Лишь в шесть часов освобождается от бумаг. Так было всю жизнь. Откуда же черпает он все свои образы? Из себя. Из своей нутряной, подлинно-русской сущности. У него изумительный глаз, великолепный русский язык, большая выдумка, — а видел он непосредственно очень мало. Например, в своих книгах он отлично описывает бедных, малоимущих людей, а общается лишь с очень богатыми. Огромна его художественная интуиция. Она-то и вывозит его»
