Алексей Толстой - [34]

— А что общего между ними? — вскользь бросил кто-то.

— Что общего между Волынским и Волошиным? Только вол. А между Волынским и Анненским? Только кий, — весело каламбурил Верховский.

Алексей Толстой давно был знаком с этим очаровательным человеком, настоящим поэтом и серьезным филологом, у которого, несмотря на его каламбуры и шуточки, кажется, не было ни одного врага, настолько он был кроток, бескорыстен, а его ленивая мечтательность и неумение устраивать свои житейские и литературные дела стали просто легендарными. Не раз он бывал в доме у Толстого и засиживался далеко за полночь, читая свои стихи.

Здесь, в «Академии стиха», Толстой присутствовал при острой дискуссии Иннокентия Анненского и Вячеслава Иванова о путях развития символизма. Оба блистали филологической эрудицией, но позиция Вячеслава Иванова была шире и поэтому привлекательнее для молодых ревнителей изящной словесности. А Толстому было жаль Иннокентия Федоровича. Он разглядел в нем под маской строгого и делового чиновника человека живого и остроумного, с глубоким поэтическим даром. Иннокентий Анненский, в свою очередь, обратил внимание на молодого поэта. И когда «Аполлон» предложил маститому поэту высказаться с полной свободой и откровенностью о текущей литературе, он тепло отозвался о первых литературных шагах Алексея Толстого.

Во втором номере «Аполлона» в статье «О современном лиризме» Анненский писал: «Граф Алексей Н. Толстой — молодой сказочник, стилизован до скобки волос и говорка. Сборника стихов еще нет. Но многие слышали его прелестную Хлою-Хвою. Ищет, думает; искусство слова любит своей широкой душой. Но лирик он стыдливый и скупо выдает пьесы с византийской позолотой заставок…»

Редактором и организатором нового журнала стал Сергей Маковский, сын известного художника, выступивший не так давно с поэтической книжкой, регулярно печатавший статьи по искусству.

Алексей Толстой по рекомендации Волошина побывал у него и был приятно удивлен ласковым приемом. Сергей Маковский поразил необыкновенной изощренностью в одежде. Сам Толстой любил хорошо одеваться и много тратил на свои туалеты. Но тут было совсем другое. Ни у кого еще Толстой не видел таких высоких двойных воротничков, такого большого выреза жилета, таких лакированных ботинок и так тщательно отутюженной складки брюк. А главное, что особенно поразило в наружности редактора, — это его пробор и нахально торчащие усы. И действительно, как вскоре убедился Толстой, апломб и безграничная самоуверенность были чуть ли не главными чертами редактора нового журнала.

И не только поэтому Толстой испытывал сложные чувства во время беседы с главным редактором; наконец-то он начинает сотрудничество с солидным журналом. Но какова будет направленность журнала?

Сергей Маковский с первых же слов почувствовал эту неопределенность в настроении молодого поэта.

— Вы, должно быть, знаете, почему мы решили назвать наш журнал «Аполлоном»? В самом заглавии — избранный нами путь. Это, конечно, менее всего найденный вновь путь к догмам античного искусства. Мы будем поддерживать все новое, дерзающее… Аполлон — только символ, — доносилось до Алексея, — далекий зов еще не построенных храмов, возвещающий нам, что для искусства современности наступает эпоха устремлений к новой правде, к глубоко сознательному и стройному творчеству; от разрозненных опытов — к закономерному мастерству, от расплывчатых эффектов — к стилю, к прекрасной форме и к животворящей мечте. Всякий ответит по-своему. Всякий принесет с собой то, что взлелеяно им и освещено его верой. Будут несогласия, будут споры, будут самые противоречивые решения. «Аполлон» хотел бы называть своим только строгое искание красоты, только свободное, стройное и ясное, только сильное и жизненное искусство за пределами болезненного распада духа и лженоваторства. Это определяет также и боевые задачи журнала: во имя будущего необходимо ограждать культурное наследие. Отсюда — непримиримая борьба с нечестностью во всех областях творчества, со всяким посяганием на хороший вкус, со всяким обманом — будь то выдуманное ощущение, фальшивый эффект, притязательная поза или иное злоупотребление личинами искусства… Я не утомил вас, дорогой Алексей Николаевич?

— Нет-нет. — И Толстой стал рассказывать, что недавно прочитал книгу Багрина «Скоморошьи и бабьи песни», она только что вышла в Петербурге, поразительно невежественная. Багрин истинно народное в песнях выхолащивает и по языку и по содержанию. Ведь Россия кажется единственной страной, где сохранилась еще живая старина, где Рерих и Билибин могут воочию видеть быт допетровского времени, а фольклористы записывать былины одиннадцатого века… Тем более возмущаешься, когда теперь, во время всеобщего призыва к охранению старины, находится человек, который просто-напросто взял Соболевского и по-своему прокорректировал эти песни; выбросил архаизмы, параллелизмы, уничтожил объективность и преподнес — вместо острой, пахнущей землей мудрой народной песни — обсосанные свои слащавые романсики. Но самое удивительное — эта книжонка удостоена восторженной рецензии в «Новом времени». Такие книги портят вкус у доверчивой публики…