Алексей Толстой - [27]

Восторженность Константина Петровича передавалась и Алексею. Он и не заметил, как увлекся грандиозными перспективами, открывающимися перед поэзией символизма.

Дома Алексей часами ходил по комнате и заучивал наизусть пленительные по своей изысканности строки:

Когда луна сверкнет во мгле ночной

Своим серпом блистательным и нежным,

Моя душа стремится в мир иной,

Пленяясь всем далеким, всем безбрежным…

Как музыкальны эти строчки! Какое-то убаюкивающее воздействие оказывают они на человека, словно отрешаешься ото всего реального, земного и совершаешь тихий полет в полусне в лунные просторы.

Алексей читал страничку за страничкой сборник Бальмонта и чувствовал сладкую грусть и какое-то необъяснимое томление. Весь мир казался далеким и ненужным с его борьбой и страстями, все окуталось какой-то прозрачной пеленой, сквозь которую даже самые реальные в своих очертаниях предметы теряют свою четкость, становятся зыбкими в своей неопределенности.

И Толстой снова стал писать стихи. А работая над стихами, все время ругал себя за то, что так отстал от современных эстетических учений. И вот он стоит перед выбором — или воспринимать окружающий его мир как реальную, всегда равную себе величину, или открывать в нем иной мир, таинственный, до сих пор не познанный, но и немыслимый отдельно от реальности. По дороге реализма или по тропинке, проложенной еще немногочисленными символистами? На этот вопрос Алексей не мог ответить. То ему казалось, что он способен открыть какой-то неведомый и таинственный мир, приближающий его к познанию совершенной красоты человека-бога, то все это представлялось чем-то надуманным и скоропортящимся. А нельзя ли соединить реализм с символизмом? Почему нужно проводить резкую грань между этими явлениями и отбрасывать то, что сделано нашими предшественниками? Зачем нужно добиваться созерцания сущности явления, л само явление оставлять за пределами искусства, за пределами творчества? Зачем топтать могилы предков или предавать их забвению? А не лучше ли сохранить, сберечь все то, что ими оставлено ценного и непреходящего? Вот почетная задача нового человека и художника… Эти мысли приходили к нему, но не в ясных, чеканных формулах, а в смутных, неопределенных, еле уловимых ощущениях.

Однажды Толстой прочитал своему наставнику стихотворение, которое, думалось молодому автору, вполне его должно удовлетворить:

Он руку протянул над пятнами голов,

Толпа внимала затаенно —

Язык Богов

Она впивала упоенно

И тайны слов не понимала.

Но знал поэт, что где-то Бог.

Быть может там в черте песков:

В лесу среди лиан, смарагдных озарений.

Иль там, где моря дымный вздох;

Иль, может быть, в полях волшебных сновидений.

Но знал поэт, что где-то Бог.

Он руку протянул, толпа упала ниц Пред небожителем вселенной;

И он пошел средь моря тусклых лиц,

За грани знаемых границ.

Толстой опустил протянутую вперед руку, внимательно всматриваясь в своего наставника, лицо которого выражало явное одобрение.

Толстой на минутку задумался, лицо его снова покрылось вдохновенной бледностью. Стал снова читать:

Из хаоса теней, воссозданы во мгле

И ближе и ясней очертанные тени.

Сбегают от небес и тянутся к земле

Из мрамора зеленые ступени.

И блеклые лучи холодной пустоты

Рождают отсветы творений.

И ближе и ясней предсветные мечты,

И тянутся зеленые ступени.

— Пожалуй, Алеша, этим стихотворением ты можешь открыть сборник или поместить его где-нибудь в самом начале. Это программное…

К чему стремится творящая душа в своем бессмертном порыве? Во имя чего все эти муки и страдания поэта, равного богам, поставленного выше тусклой толпы, далекой от понимания задач творца? Поэт, как небожитель, сходит на землю, «бледный и в огнях», чтобы слушать «тихие песни» и «тайны слез» принимать:

Я сошел, чтоб ядом

Истомленных слов,

Полускрытым взглядом

Заманить к наядам

В замки синих снов.

Я пришел надменным —

Властелин пиров,

Чтобы в блеске пенном,

В очертаньи сменном

Развенчать Богов.

— Именно развенчать богов… Пора тебе издавать сборник стихов. Ты нашел свою форму, ты нашел самого себя… Пиши в том же духе…

И Алексей Толстой писал. Для него в это время «мир исканья полн»… Да и все чего-то ищут, спорят между собой. Белый, его кумир тех дней, создает поэтические «Симфонии», Скрябин поражает своими «цветовыми» экспериментами в музыке. Возникают новые направления…

С одной стороны, его по-прежнему увлекают художественные поиски Горького, Леонида Андреева, по-прежнему он восхищается Чеховым и Львом Толстым, а с другой — все больше и больше старается уловить смысл экспериментов символистов, вчитывается в книги Бальмонта, Белого, Блока. В его душе все зыбко, неустойчиво, переполнено контрастными противоречиями.

И эта сложность, противоречивость стремлений сказалась на сборнике, который он начал готовить. Трактуя известную легенду об Икаре, которая стала темой одного ' из его стихов, молодой Толстой с восхищением пишет о том, что человек осуществил свое желание: «Орбиты дальних звезд пронзил полет бесшумный. Он к солнцу путь держал, великий и безумный, огней коснуться он хотел». Но конец героического порыва Толстой осмысливает в духе своего времени: героическое больше не является нормой человеческого поведения.