Алексей Навальный. Гроза жуликов и воров - [2]

и ее движение «ДА!». Маша и привела Навального, который был тогда заместителем руководителя московского отделения «Яблока». Первая встреча происходила в зале гостиницы «Националь», за который заплатил один из учредителей – политтехнолог Максим Григорьев, и напоминала китайские переговоры, только без подарков.

Идея МОП всем понравилась, иначе бы они не пришли; но взгляды и речи участников, в первую очередь, оппозиционного крыла, наводили на мысль, что присутствие на той первой конференции потребовало от них большого-пребольшого усилия над собой. Речи были осторожны, длинны и не сулили ничего конкретного. Само место проведения – помпезная пятизвездочная гостиница – вызвало у некоторых приступ обсессивно-компульсивного расстройства, обсессию в котором представляла витающая в их воображении над роскошными залами «Националя» тень Владислава Суркова, а компульсию – потребность немедленно выйти (не успев никуда войти)[4]. Роль Навального была не ясна: хоть он и подписал тогда Декларацию о создании палаты, оставалось ощущение, что все это ему было не интересно и участвовал он исключительно за компанию с Машей. После этого мы встречались еще несколько раз. Впечатления на меня Алексей тогда не произвел: он в основном молчал, и вопрос: «Зачем я здесь?» был написан на его лице большую часть времени. Очень скоро он на встречи ходить перестал.

Только спустя пару лет, узнав Навального лучше, я понял, что было причиной показавшегося мне столь мутным поведения: он не мог и не хотел петь в общем хоре, пусть даже и таком демократичном, какой собрал Дима Гудков. Политическая тусовка ради себя самой ему была чужда, и он не понимал, зачем создается эта организация, а потому не хотел тратить на нее свое время.

Вообще, он относится к времени очень трепетно, я так и не понял – оттого, что у него его мало, или потому, что ему его просто жалко. Сначала Алексей принципиально не хотел участвовать в создании этой книги (в конце концов, уговоры подействовали, и я ему благодарен, ведь без его участия мы бы вряд ли много о нем узнали), и причиной этого был именно вопрос времени. Не ее «преждевременность», в чем он пытался меня убедить, и уж тем более не его скромность: Навальный занимается политикой 10 лет и прекрасно знает, что публичности много не бывает и что степень известности – залог того, что с ним будут считаться. Чтобы расстаться со своим главным сокровищем – временем, – ему нужны были аргументы. Как только он понял, что в этой книге заинтересован не меньше автора или читателя, время на беседы со мной сразу нашлось. И нашлось его достаточно, чтобы мы удовлетворили свое любопытство.

Русский пионер

Сейчас, в 2011-м году, Алексею Навальному 35 лет. Детство его прошло в четырех разных военных городках. Отец – офицер ракетных войск, мать – жена офицера (а заодно экономист). Для Википедии здесь можно было бы перечислить еще много разных фактов (что он высокий и блондин, например), но они ничего не добавят к портрету героя; скорее интересно наблюдение: на вопросы о себе и своей биографии Алексей отвечает прилежно, и кажется, он делает прилежно все, насчет чего принял решение – «делать». У него есть какая-то несоветская презумпция правоты спрашивающего: если человек интересуется, значит, ему это нужно.

Навальный не любит Советский Союз. Не ненавидит, а именно не любит; возненавидеть он его не успел по молодости лет: слишком сложное чувство для подростка, в пятнадцать обычно занимаются первой любовью, а не первой ненавистью. К тому же, по советским меркам семья Навальных была вполне успешной: ни с уважением, ни с деньгами проблем у них не было, а ненавидеть родину за отсутствие колбасы мелко даже для советского человека (в своем блоге он, кстати, так себя и называет – «совок»; и это не поза и не кокетство, а осмысленная констатация: надо быть «совком», чтобы последовательно не любить советскую власть и посвятить свою жизнь выдавливанию ее из себя, а в случае Навального – еще и из общества).

Из беседы с Алексеем Навальным:

«…Главное детское воспоминание – я стою в очереди за молоком. Все время стою в очереди за молоком. Когда мне было семь лет, у меня родился брат. И пока он был маленький, ему было нужно много молока. И за ним все время приходилось стоять в очереди. Нужно было прийти к 14 часам, когда привозили это молоко, – а я как раз возвращался из школы – и стоять. Когда мне сейчас какие-то люди, особенно молодые, которые Советский Союз не застали, начинают рассказывать байки, как там было прекрасно, – мне этого рассказывать не нужно, я стоял за этим молоком. Мать с отцом до сих пор вспоминают, что в 5 утра нужно было идти занимать очередь за мясом. И это было в военном городке, где было хорошее снабжение. Я не считаю, что Советский Союз нужно как-то огульно ругать, но сейчас мы живем точно лучше, чем тогда, и у меня никакой ностальгии по нему нет. И жрать нечего было в Советском Союзе. Мы из Москвы на Украину возили гречку. Туда, где эту гречку выращивают.

Потом, я полдетства провел, сдавая бутылки. Когда мы переехали в военный городок в Таманской дивизии, там была плохая вода из крана, мы покупали газировку в бутылках, и можно было эти бутылки сдать. Причем бутылка стоила достаточно дорого – 20 копеек. И у них никогда не было тары. Ты прешь эти бутылки, чтобы сдать, а у них нет тары. Эти бутылки и это молоко для меня были символами. Причем было видно, что эти бутылки не были нужны никому. И тара не нужна никому. Но есть странный ритуал, что всех заставляют сдавать бутылки, а принимать не хотят. В 80-е, кажется, в КВН даже был скетч, в котором переделали известную песню и пели: „Я никогда не буду с тарой!“ Эта ерунда была поистине всенародной проблемой. И осознание бессмысленности экономического уклада, бесполезности и бардака происходило через это.