Алексей Гаврилович Венецианов - [10]

Зато в аллегорическом изображении зимы Боровиковский сумел пойти совершенно необычным, не принятым тогда путем. Его сотоварищи, художники и поэты, прибегали к аллегории для того, чтобы этой параллелью, иносказанием возвысить обыкновенное, людское до Олимпа, до мифа, до небожителей. Так у Ломоносова олицетворение зимы старик Борей вздымает «своими мерзлыми крылами» знамена Российской империи. У Боровиковского старик-странник, старик-нищий в овчинной шубе греет омертвевшие от холода заскорузлые пальцы над маленькой жаровней. Эти привыкшие к тяжкому труду руки мало согласуются с лицом: пока на протяжении долгих лет они исполняли грубую, незатейливую работу, дух словно бы жил отдельной, сложной жизнью. Печать размышлений и страданий прочно легла на лицо. Видимо, эту картину знал поэт Державин, ибо, обращаясь к мастеровитому Тончи, который чуть раньше написал портрет патриарха русской литературы, Гаврила Романович говорил так:

Бессмертный Тончи! Ты мое лицо в том, слышу, пишешь виде,

В каком бы мастерство твое в Омире древнем, Аристиде,

Сократе и Катоне, в век потомков поздних удивляло…

…………………………………………………

Ты лучше напиши меня в натуре самой грубой:

В жестокий мраз с огнем души,

В косматой шапке, скутав шубой;

Чтоб шел, природой лишь водим…

Кстати сказать, долгое время «Аллегория зимы» приписывалась исследователями кисти Венецианова…

Надо думать, что Державина мог видеть Венецианов в доме своего учителя. Вообще судьба была на редкость щедра к сыну московского купца, приведя его в дом Боровиковского. Боровиковский был одним из трех столпов русской живописи той поры. Двое других — Левицкий и Рокотов — были старше, но он по праву занял место в их ряду. «Художник необычайно разнообразный, ни на кого на Западе не похожий и в высшей степени русский», — так оценит личность Боровиковского почти сто лет спустя историк русского искусства, сам прекрасный живописец И. Э. Грабарь. Одним из важных свойств миропонимания Венецианова будет как раз остронациональное чувство, умение рассказать, если так можно выразиться применительно к живописи, о русских и о русском — по-русски. Помимо прямого воздействия личности и мастерства Боровиковского, сам его дом, его окружение, его друзья становились своего рода учителями. Наверное, когда позже Венецианов писал о Петербурге, как реторте, в которой плавится ум, он прежде всего вспоминал дом учителя. Боровиковский был знаком не только с Державиным, круг которого составляли лучшие поэты, связующим звеном меж поэтами и художниками был все тот же Львов. Он, Державин и еще один выдающийся поэт В. Капнист были женаты на трех сестрах Дьяковых.

Сам Львов умер два года спустя после переезда Венецианова в столицу. Успел он с ним встретиться или нет — неизвестно. Но память о его трудах, о нем самом, щедро давшем Боровиковскому все, что в силах дать один человек другому, долгие годы жила в доме художника. В русской культуре Львов оставил широкий, заметный след. Помимо всего прочего, ему принадлежит вышедшее в свет в 1789 году сочинение «Рассуждение о перспективе, облегчающее употребление оной». Благодаря Львову, Венецианов впервые встретился с теорией перспективы. И понял, что эта задача — проблема всех проблем пластических искусств. Ему самому суждено внести огромный вклад в понимание перспективы, он на практике всего своего творчества покажет, как важна эта проблема решительно для всех жанров живописи.

Начиная с середины XVIII века лучшие русские люди все настойчивее стали искать национальных путей развития отечественной культуры. Львов понимал, что вне исконно русской традиции это немыслимо. Он первый смело обращается к фольклору: собирает и издает сказки, записывает народные песни. Державин говорил о нем: «Он любил русское природное стихотворение, сам писал стихи, а особенно в простонародном вкусе был неподражаем». Львов как бы призывал собратьев по перу и кисти, творцов музыки черпать краски и гармонию из источника народного творчества. Ему пришлось в поисках фольклора измерить немало верст, кружа по Тверской губернии, где невдалеке от Торжка располагалось его имение, по той самой Тверской губернии, где впоследствии Венецианов переживет высочайший взлет своего творчества. Во время странствий Львов впервые тесно соприкоснулся с простолюдинами. Видимо, этому аристократу-энциклопедисту удалось своей сердечной заинтересованностью завоевать доверие крестьян, иначе он не сказал бы, что только среди мужиков ему довелось обрести бодрость духа. Можно предположить, что Венецианов знал от Боровиковского об этой широкой деятельности Львова.

Уже после смерти Львова пейзажист М. Н. Воробьев, почти ровесник Венецианова, ищущий знакомства с родными русскими картинами природы, поедет в имение Львова в Тверскую губернию. Там, у берегов тихой речки Осуги, он напишет очень хороший пейзаж. Венецианов мог его видеть или слышать об этой работе Воробьева. В ней тверские крестьяне показаны за повседневными делами — на сенокосе, у колодца. Опять-таки благодаря Львову, хоть его уже и не было в живых, Венецианов мог пережить волнующую встречу с земляками будущих своих героев. Видел он их и в мастерской учителя. Боровиковский не только создал портреты Львова и его жены, к сожалению, не дошедшие до нас. Есть у него изображение молодой деревенской женщины — «Портрет торжковской крестьянки Христиньи». Героиня — кормилица из имения Львовых. И парный портрет Лизаньки и Дашеньки, горничных из тверского имения, тоже был написан им. Боровиковский не раз бывал в тех краях: расписывал в Торжке Борисоглебский собор и писал иконостас для церкви, построенной тоже по проекту Львова, как и собор в Торжке. Так что тверские крестьяне пришли в русское искусство до Венецианова. Не новизной самого предмета изображения удивит он соотечественников, лишний раз утвердив истину: много важнее не то, что изображено, а как. Пока рано сравнивать тверских крестьян Боровиковского и Венецианова — последних еще нет.