Алексей Баталов - [4]
Он бросил консерваторию и ушел в кино под влиянием этого фрагмента, когда Урусевского волокли по луже на каком-то битом листе фанеры. Он ушел из консерватории… Всех потянуло на этот битый лист фанеры. То же самое было с Глебом Панфиловым. Этот небольшой фрагмент фильма с участием Леши, Алексея Баталова, определил судьбу целого поколения.
Дальше я еще расскажу о «людях из трамвая», потому что настал ужасный день, когда в Москве в санатории Анна Андреевна Ахматова скончалась, ее перевезли в Ленинград. Должны были отпевать в соборе, и я поехал, будучи поэтом этой трамвайной «колбасы», поехал из Москвы хоронить Анну Андреевну. А я уже учился во ВГИКе, и приехали мы к этому собору, который был окружен сотрудниками КГБ, подозрительными людьми в штатском, которые осматривали каждого человека, который двигался в направлении собора, и вдруг я увидел, что в направлении собора какие-то молодые люди пронесли что-то похожее на съемочную камеру.
Это были тогда еще молодой режиссер ленинградской студии кинохроники Семен Аранович — потом уже огромный большой режиссер, который снял несколько потрясающе сильных картин, и великий собиратель живописи и тоже режиссер Соломон Абрамович Шустер. Потом я уже узнал, что они практически выкрали эту камеру из недр студии кинохроники, которая располагалась на Крюков канале, рядом с собором. С тем чтобы снять похороны Ахматовой. И они сняли похороны Ахматовой. За этот поступок мало им потом не показалось… Их таскали по всем пыточным города Ленинграда, по всем. Но они тщательно и убедительно строили из себя таких дебилов: «А что, мы не поняли, мы решили, что делаем очень хорошее дело для культуры, как бы да, дебилы» — и пускали розовую слюну. Их не посадили, но выгнали со студии, и того и другого, и отобрали весь материал. Материал исчез в неизвестном направлении, но Соломон каким-то чудом ухитрился стырить негатив и этот негатив похорон Ахматовой хранил у себя под кроватью. Потом они даже ругались с Арановичем, кто был инициатором того, чтобы спереть камеру, кто был инициатором того, чтобы стырить негатив, но все это уже были глупости, главное было то, что они все-таки сделали.
Девять дней одного года
Они сняли этот бесценный материал. Потому что они были люди из того же самого трамвая. Поэтому это понятие, которое ввел Иосиф Ефимович Хейфиц, «человек из трамвая», оно значительно более широкое и значит более важное, чем просто «давайте, мол, покажем простого человека». А в сущности, все они были простые питерские люди. Все эти «люди из трамвая», про которых я вам рассказал. Все из самых простых семей, коммунальных квартир, это были люди из того великого трамвая, того великого времени сопротивления. Не интенсивного зарабатывания денег путем передвижения на трамвае в неизвестном направлении, а люди, которых объединяло ощущение ценности общей жизни, ценности понятия совести, ценности понятий живой жизни и ценности цели. Они понимали, куда идет трамвай. Не к успеху и не к кассе. Он едет к тому, чтобы когда-нибудь здесь, на этом безумном клочке пространства — тогда это был огромный, но безумный клочок пространства — Советский Союз, все-таки воцарилась человеческая жизнь. Вот туда ехал тот трамвай.
В том же трамвае стала появляться абсолютно новая молодежь. Сверстники Алексея Владимировича, даже чуть-чуть помоложе, в частности, появились грандиозные поэты в той жуткой окостенелой и ужасной эпохе. Появился замечательный грандиозный поэт Кушнер, прекрасный поэт Рейн, Найман, и совершенно выдающийся персонаж жизни человечества второй половины XX века — Иосиф Бродский. Он человек из того же трамвая, из той же самой среды общения с Анной Андреевной, для которой он открывал духовную историю России и Петербурга, а она открывала духовную историю живой новой послесталинской жизни. На которую, повторюсь, у нее были надежды.
Три толстяка
Живой труп
Я никогда не забуду, как первый раз увидел Бродского. В Ленинграде, на улице Полтавской, дом 10, была пельменная. В этой пельменной было принято решение компетентными властями разрешить открыть так называемое кафе поэтов. Кафе поэтов заключалось в том, что пельменную закрывали в семь часов для варки и поглощения населением пельменей. И с семи часов вечера эта пельменная превращалась в кафе поэтов. Стояли по всей пельменной те же самые столы, обитые таким голубым пластиком, почти на всех столах было процарапано какими-то острыми предметами известное слово из трех букв, которое иногда затирали, отчего оно приобретало еще более монументальные черты как бы обработанного материала. И почти у всех маленьких чашек были отбиты ручки, чашки были маленькие их нужно было брать аккуратно, и наливали в них какую-то ужасную бурду, которая называлась кофе.
В этой пельменной было пробито длинное такое окно, чрез которое были видны чаны, в которых варились пельмени, ходили какие-то женщины в грязных халатах, что-то они шваброй там месили, делая вид, что они там убирают, причем, по-моему, убирали даже с опилками. Этот кафель терли шваброй с опилками, но все это было видно только в дырки, как на широком экране. И в этой же дырке между чанов ходил такой взволнованный огненно-рыжий человек. Просто ходил, сосредотачиваясь и приходя в себя. И мне сказал мой товарищ, мой одноклассник, замечательный поэт Лева Васильев:
