Алексей Балабанов. Встать за брата… Предать брата… - [9]

Все обрывается – и наши связи обрывочны, и нет ни в чем гармонии и продолжения, и несть пределов морю отчаянья, и мало что уже способно зачерпнуть из прошлого хоть краем сердца далекие юношеские восторги. И балабановское кино в своей природе что ни кадр – и напомнит всякому об этом. Не скорбите, братие, и не унывайте – заповедовал древнерусский святой. Это не про Лешу Балабанова. У него не получилось.

Он хотел быть и вровень со всеми, и выделиться из толпы. Мог увлечь за собой, а мог ошеломить безумием выходки. Стремился к истине в человеческих отношениях и лукавил в поисках красивостей от простоты. А иногда и отчаянно врал от непонимания природы вещей. И уже потом он как бы ставил в своем кино вешки-символы, пытаясь ритмизировать и структурировать пространство, а судьба своим тяжелым молотом разбивала их, словно глиняные горшки. Да он и сам дробил и фрагментировал упругое пространство жизни, повинуясь тому бессознательному, что было сильней его…

Все тот же Горький, но уже и Нижний – и дальше

Я страшно обрадовался, узнав, что Алексея распределили после института в транспортную авиацию, как и меня курсом раньше. В предшествующий год на мой адрес в офицерскую общагу в Мигалово (на окраину Калинина) приходили его письма, и в них было больше грусти, чем радости. Увы, сохранилось лишь одно – но и оно многое опровергает из того, что придумали о Балабанове в молодости. Вот оно, орфографию и пунктуацию я сохраняю (на конверте почтовый штемпель – 22.09.80):

Здравствуй Генка!

Я был ужасно рад получить твое письмо, тем более, что ты был первым кто мне написал. Я так и не понял хорошо тебе там или плохо, но мне здесь очень плохо. Остается только с радостью вспоминать прошлый учебный год, особенно конец его, когда мы действительно веселились.

Я бы с удовольствием сделал это сейчас, но мне почему-то уже не хочется, да и не с кем. Вы, пожалуй, были последними, не буду добавлять из «могикан». Но у меня есть еще год, а у вас его уже нет, и от этого становится еще грустнее. Вот если бы мы все провели его вместе!

Сижу в Горьком, но на работу не выходил еще ни разу, то болею телом, то «душой». Завидую тебе, ты собрался с мыслями, а мне это не удается. То ли их нет, а, может быть, просто не могу.

Новостей, вобщем-то никаких нет. Приехал Пчелка, но общих интересов у меня с ним не было и нет, да пожалуй и не будет. Они (то есть он и Кучма) интересуются женщинами, а мои интересы, как ты знаешь, лежат несколько в другой области.

Вчера звонил Пашка Солдатов. По-моему он доволен. Они наконец-то нашли квартиру, даже с телефоном, работа ему тоже нравится, во всяком случае мне так показалось, а может это совсем и не так? Он ведь никогда не был пессимистом, ты же знаешь. Его телефон 24–08–25.

Фан уехал в Ливию. Джон с Кругликовым на Дальнем Востоке, Левченко с Валенковым в Джанкое. Адресов я, к сожалению, не знаю. Погосов у себя, на работу еще не устроился. Плахотный все еще здесь околачивается, а его диплом лежит у коменданта. Вот и все что я знаю.

Жить я буду с Казаковым. Я не очень-то этого хочу, но больше просить не с кем. Он еще не приехал, так что я пока живу один. Попытки полноценно использовать это время оканчиваются тем, что я лежу на кровати, уставившись в одну точку, а действия мои ограничиваются сменой пластинок.

Иногда приходит Леха Насонов (или индейский вождь Одноглазая Выхухоль), и мы с ним либо слушаем музыку, либо разговариваем разговоры, темой которых обычно является прошлый уч. год и ваше «потеряное поколение».

Вернулся из армии Рыбин и вся их компания выпуска 1978 года. Ищут работу. Некоторым все-таки удалось оформиться заграницу, теперь ждут вызова.

Видел Маринку Елисееву. Она пока не может найти работу. Гордеев сейчас в Горьком и Пашка очень хотел увидеть его, но ему очень трудно сняться с места теперешней работы, поэтому мне кажется, что он не приедет.

Но я надеюсь, что ты-то, приедешь, если выдастся свободная неделька. Моя комната та же, обстановка в ней не изменилась, и, мне кажется, что тебе будет приятно еще разок окунуться в атмосферу студенческой жизни. Ну до свидания, Генка! Еще раз спасибо тебе за письмо. Приезжай, в кино сходим! Огромный тебе привет от Кучи, Пчелки, Лехи-вождя.

Счастливо тебе полетать.[1]

Будущего режиссера кино в этой студенческой эпистоле обещает лишь единственная фразка: Приезжай, в кино сходим! Впрочем, и она этого не прорицает. Мы все любили кино – и в те далекие советские времена были окружены и большими кинотеатрами, и совсем камерными кинозалами. Кино на Минина, на Белинского, «Рекорд» – не говоря уже о крупных центровых. Там «Сталкер», здесь «Мимино», еще пройти – Ришар, а где-то Бельмондо. Там – море смыслов и нераскрытых подтекстов, здесь – океан обаяния.

В кино сходим… Все остальное в письме – о банальных подробностях быта и перемещениях студентов, ставших молодыми специалистами. Вечных вопросов Алексей не поднимает. Еще не готов – а болезнь тем временем уже наносит первые удары, о чем он не стыдился писать. Мне здесь очень плохо… то болею телом, то «душой»… – именно об этом. По этой причине, по причине общей хандры, с этим связанной, он и «на работу» (на учебу) не ходит.