Александра - [18]
«…теперь об Аликc. Я затрагивала эту тему; все по-прежнему, и, если дело подойдет к какому-либо решению, которое окончательно уладит данный вопрос, естественно, я тут же отпишу… Так вот, все в руках Божьих… К сожалению, мир такой злой, и даже не зная, как долго длятся и как глубоки чувства с обеих сторон, злые языки называют это тщеславием. Глупцы — словно кому-то завидно, что они взойдут на трон; только любовь, чистая и сильная, может дать силы для такого серьезного шага — быть ли этому когда-нибудь? — спрашиваю я себя. Мне совершенно ясно, что Ты скажешь… я бы хотела этого уже потому, что мне нравится этот молодой человек, а его родители ведут примерную семейную жизнь, преданы друг другу сердцем и душой и религиозны, — и все это дает им силы в тяжкие минуты жизни и приближает к Богу…»[49]
Застопорившееся дело, наконец, сдвинулось с мертвой точки. Даже если все взывали к «милостивому Богу» в надежде на решение, похоже, Элла не хотела полагаться только на него; незримо, но уверенно она приближала развязку.
Королева занимает выжидательную позицию. Она ищет утешения в излюбленном девизе: «L’homme propose, Dieu dispose» (человек полагает, а Бог располагает) — как всегда, когда приходится видеть, как в очередной раз своевольные дети и внуки игнорируют ее пожелания и советы. Однако никто не осознает более Николая, что вопрос о его дальнейшей жизни с или без Аликc будет решен теперь, на свадьбе ее брата. И он также делает все, чтобы добиться этого решения.
В письмах (передаваемых через Эллу) больше не идет речь о пустяках. Аликc понимает, что должна прояснить свое отношение к Николаю, прежде чем они, возможно, встретятся на свадьбе:
«Дармштадт, 20 ноября 1893 г.
Любимый Ники.
Я благодарю Тебя за милое письмо и прилагаю фотографию, которую ты хочешь, Элла передаст ее Тебе.
Я полагаю, что более сильная воля, чем наша, распорядилась, что нам не суждено увидеться в Кобурге, зато мне это дает возможность раскрыть Тебе свои глубочайшие чувства, которыми я с Тобой, возможно, не поделилась бы в момент встречи из опасения быть неверно истолкованной. Ты знаешь от Эллы, каковы мои чувства, но я считаю своим долгом самой сказать Тебе о них. Я уже давно обо всем передумала, и только прошу Тебя не думать, что мне легко, так как это ужасно меня тревожит и делает очень несчастной. Я пыталась на все взглянуть в ином свете, насколько возможно, но каждый раз снова получалось то же самое.
Я не могу сделать это против своей совести, и Ты, милый Ники, столь глубоко верующий, поймешь, что я считаю грехом изменить веру, и была бы всю жизнь несчастлива, сознавая, что поступила неправильно. Уверена, что Ты не захотел бы, чтобы я пошла против своих убеждений. Насколько счастлив может быть брак, заключенный без благословения Божьего? Ибо я думаю, что грех менять ту веру, в которой воспитывалась и которую люблю, я бы никогда не нашла покоя, и так никогда не смогла бы стать Тебе верной спутницей и помощницей в Твоей жизни; между нами всегда стояло бы что-то, потому что у меня не было бы истинных убеждений, а лишь сожаления о вере, которую я оставила.
(…) Полагаю, сейчас время сказать Тебе еще раз, что я никогда не смогу сменить вероисповедание. Я уверена, Ты это поймешь и увидишь, подобно мне, что мы мучительно пытаемся совершить невозможное, и было бы дурно с моей стороны вселять в Тебя напрасные и несбыточное надежды.
А теперь прощай, мой милый Ники.
Храни и благослови Тебя Господь.
С любовью Аликc».
Ответ пришел лишь спустя месяц:
«Гатчина, 17/29 декабря 1893 г.
Милая Аликc.
Прости, пожалуйста, что не ответил на Твое письмо раньше, но Тебе нетрудно представить, каким это было для меня ударом. Я не мог писать Тебе все эти дни, так сильно оно меня опечалило. Теперь, когда беспокойство прошло, я пришел в себя и могу спокойно ответить.
Позволь мне сначала поблагодарить за честность и прямоту, с которыми Ты говорила со мной. (…)
Я с самого начала знал, какое препятствие между нами, и все эти годы глубоко сопереживал Тебе, осознавая те трудности, которые Тебе придется преодолеть! Но все-таки как ужасно тяжело, когда Ты годами мечтаешь о чем-то и когда цель, наконец, казалось бы, близка — опускается занавес (…)
Я не могу отрицать причины, которые Ты мне называешь, милая Аликc; но у меня есть такая, которая также верна: Ты даже не можешь себе представить, как глубока наша религия: если бы Ты изучила ее с кем-нибудь, кто ее знает, и почитала бы книги, где смогла бы увидеть сходство и различия, — возможно, это не беспокоило бы Тебя так, как сейчас! Тебе некому помочь в подобных вопросах, и это также прискорбное обстоятельство в барьере, который воздвигнут между нами! Как печально признавать, что наша преграда — религия!
Не думаешь ли Ты, милая, что пять лет, которые мы знакомы, прошли напрасно и бесследно? Вовсе нет, — во всяком случае, не для меня. И как мне отречься от своего чувства и желаний после столь долгого ожидания, даже после такого печального письма, которые Ты мне написала?
