Александр у края света - [35]

Когда афинян спрашивает: «Как выглядит то-то и то-то?», он на самом деле имеет в виду «Красиво ли это?». Для афинянина это весьма важная информация в рамках концепции красоты-добра и уродства-зла, которой я уже касался раньше. Мы считаем красоту печатью, оттиснутой на мягком воске наших лиц при рождении, чтобы с одного взгляда на нас можно было определить, добры мы или же злы. По этому критерию я относился к посредственно-никаким — пожалуй, верно (что не отменяет моего неверия в концепцию как таковую). Облысение в Афинах рассматривается как некая забавная странность, что-то вроде рассеянности, ношения иноземных или неподходящих к случаю одеяний и легких случаев клептомании; мне давали понять, что хотя не замечать этого невозможно, но и винить меня особенно не за что.

(Ты улыбаешься, Фризевт; думаешь, если я тебя не вижу, так и не догадаюсь. Но это правда: в молодости я был очень высок, и если бы я мог воспользоваться этим смехотворным предлогом, чтобы распрямить спину, я бы доказал тебе это. Ладно, можешь мне не верить, если не хочешь, но единственным встреченным мной человеком заметно выше был македонец Гефестион, друг Александра, тот самый, которого персидская царица приняла за Александра, поскольку он был выше всех в комнате. И нет, я не знаю, почему я придаю этому такое большое значение. Полагаю, из-за того, что только в этом я превосходил своих сородичей, и безо всякой разумной причины в глубине души горжусь своим ростом, хотя нет в том никакой моей заслуги).

Филократ должен был проинформировать нас обо всем на корабле, чтобы к моменту прибытия в Македонию мы располагали всеми необходимыми сведениями и были готовы к любому поручению, которое величайший на тот момент переговорщик вздумает на нас возложить. Однако Филократ страдал морской болезнью. Невыносимо страдал. Говоря точнее, он так чистосердечно и беспрерывно страдал ею, что заставил меня серьезно задуматься о теории перерождения душ, предложенной великим Пифагором и не так давно развитой знаменитым Платоном. Она никогда меня особенно не занимала, но глядя на Филократа, неутомимо блюющего в Эгейское море, Эвбейские проливы, Пагасийский залив и Фракийское море, я пересмотрел свое отношение. Было совершенно очевидно, что Филократ изверг съеденную в течение всей его жизни пищу еще до того, как вдали завиднелся мыс Сунион, поэтому то, что выходило из него в дальнейшем, могло быть съедено только в предыдущих инкарнациях.

Что же до других моих коллег, то Демосфен и Эсхин находились в столь яростном несогласии друг с другом по любому вопросу, что я не решился их спрашивать ни о чем, опасаясь развязать войну, на фоне которой разрушение Олинфа показалось бы вежливым обменом мнениями; остальные, как оказалось, знали не больше меня. Таким образом я лишился серии вводных лекций о текущем кризисе, македонской культуре и прошлом этой страны, а также о стиле ведения переговоров, свойственном царю Филиппу. С другой стороны, как заметил один из послов, чтобы скулить о пощаде, не нужно обладать обширными познаниями или глубокой подготовкой, так что невелика потеря.

Ты, Фризевт, уж конечно ни разу в жизни не видел корабля, поэтому я ожидаю от тебя напряжения всех умственных мускулов, иначе ты не сможешь вообразить, на что похоже это удивительное сооружение. Попробуй вот как.

Представь довольно глубокую круглую глиняную чашу, все еще влажную, только что с гончарного круга; но ты не знаешь, что она еще не отвердела, поэтому берешь ее в руки и твои пальцы сдавливают ее края, так что в результате она становится немного похожа на половинку персика. Из середины у нее торчит ствол высокого дерева, очищенный от ветвей. К верхушке этого ствола привязан под нужным углом другой ствол, поменьше, а с него свисает полотняный мешок, который ловит ветер — это парус.

Спереди и сзади торчат вверх два шеста, как голова и хвост козы; по обе стороны козьего хвоста крепятся на палках две широкие доски, которые погружены в воду.

Рулевой — человек, который пытается заставить корабль двигаться в желаемом направлении — тянет за эти доски, чтобы корабль поворачивал (попробуй выставь ладонь прямо, большим пальцем вверх, опусти ее в воду и веди вбок. Ты почувствуешь, как ладонь проходит сквозь воду, но при этом слегка упирается в нее. Вот так корабль и разворачивают, отталкиваясь от воды).

В целом это и все. Он весь собран из досок, подогнанных одна к другой достаточно плотно, чтобы не пропускать воду; он ужасно хрупок, и когда на море задувает ветер, корабль прыгает по волнам вверх-вниз, он может перевернуться или разбиться о скалы в щепки. Вообрази, что ты сплавляешься по реке в перевернутом зонтике, и поймешь основную идею процесса.

Поэтому неудивительно, что моряки — люди, которые зарабатывают на жизнь, плавая по миру на этих штуковинах — народ чрезвычайно нервный, склонный к иррациональным страхам и суевериям. В определенной мере все греки суеверны, но моряки совершенно помешаны на приметах; в частности, особенное внимание они уделяют снам, ругательствам и чиху. Только попробуй чихни, поднимаясь по трапу, и тебя, вполне вероятно, вообще не пустят на борт — если только, чихая, ты не смотрел вправо, потому что в этом случае чих будет считаться добрым предзнаменованием. На земле моряки сквернословят не меньше прочих, но едва корабль выходит в плавание, можно отправиться за борт, воскликнув «Проклятье!» или «Да ну тебя к воронам!». (Ворона на снастях, кстати говоря, рассматривается как наихудшее предзнаменование из всех возможных, так что стоит кому-нибудь углядеть темную точку, плывущую по воздуху по направлению к кораблю, все бросают свои дела, выбегают на палубу и принимаются топать, свистеть, швыряться орехами, оливками и всем, что попадется под руку).