Александр II. Весна России - [16]

Хотя дуэли очень рано лишили Россию Пушкина (убит в 1837 г.) и Лермонтова (1841), наследие, оставленное ими современникам, необозримо и послужило ориентиром для следующих поколений. Эти два гения уже заложили основы спора, который будет продолжаться всю вторую половину века. Лермонтов неустанно, на протяжении всей своей короткой жизни боролся с миром, который его окружал. В противоположность этому вечно бунтующему поэту в отличие от Пушкина, который воплощал в себе европейское лицо России, отстаивающей свою «особость», Гоголь, яростно обличавший русское общество в «Мертвых душах» и «Ревизоре», видел спасение в русской специфике, считая, что лучше оставить крепостных погрязшими в невежестве, чем глубоко шокировал образованных россиян, к числу которых сам принадлежал.

Наряду с литературой, в России развивалась и наука благодаря гениальному математику Николаю Лобачевскому, создателю неевклидовой геометрии; самая современная в мире Пулковская обсерватория, построенная в 1839 г., привлекала всех европейских и североамериканских астрономов; в области физики и естествознания Россия также опережала Европу. Наконец историк Карамзин стал первым представителем своей науки, получившим известность у широкой публики, что позволило ему распространять среди соотечественников посредством монументальной «Истории государства Российского», труда сколь научного, столь и художественного, свои политические взгляды. Величие России покоилось, считал он, на самодержавии и сильном государстве, что делало и то, и другое неприкосновенным. Карамзин предупреждал монарха, чтобы тот не делил власть с дворянством, из опасения, что погибнет государство, как это случилось с Польшей, безропотно подчинившейся интересам соседей. Что до отмены крепостничества, то это восстановило бы дворянство против него.

Парадоксально, что в России могли сочетаться авторитарный политический строй, по-прежнему склонный запрещать любую идею или проявление духа, поощряющие диссидентство и тем более революцию, и эта не знающая себе равных интеллектуальная вспышка. Важно, что в этот период столь блестящая литература, музыка, в которой после Глинки появились Римский-Корсаков, Мусоргский, Чайковский и Стравинский, столь впечатляющий прогресс науки существовали, не как ранее в тени европейской культуры и под ее влиянием, а самостоятельно. В первой половине века в России наконец, выросла собственная элита, воспитанная на российских традициях, способная внести вклад в развитие западной культуры, а не зависеть от нее.

Золотой век русской культуры, плод усилий дворянства, свидетельствовал о том, что оно меняется, и в недрах его вызревают новые люди. Это было время новых идей. Россия открывала для себя наследие восстания декабристов.

Славянофилы и западники

В начале XIX в. парадигма мышления элит формировалась масонством; оно играло очевидную воспитательную роль, и его продуктом были герои 1825 г. После их поражения и установившейся вслед за этим реакции, образованные русские до бесконечности обсуждали в светских салонах, подальше от ушей служащих III отделения, основные проблемы страны. Эпоха Просвещения закончилась, французские философы устарели; пробил час романтизма и немецкой идеалистической философии. Русские с увлечением читают Шиллера и других романтиков, а направление их мыслям задают прежде всего Шеллинг и Гегель.

Первым, кто начал развивать новую философию, способную мобилизовать интеллектуальные круги, был Петр Чаадаев[34]. Близкий декабристам, масон, Чаадаев путешествовал по Европе после провала восстания 1825 г. Вернувшись в Россию этот убежденный западник изложил свои взгляды в «Философическом письме», опубликованном в 1836 г. журналом «Телескоп». Реакция последовала незамедлительно. «Это умалишенный», — объявил монарх, который тут же приказал конфисковать тираж номера со статьей, закрыл журнал и сослал его главного редактора. Герцен, со своей стороны, приветствовал мысли, столь ему близкие, и появление этой статьи, прозвучавшей, как «выстрел, раздавшийся в темную ночь». Для Чаадаева история России — недоразумение чистой воды, ибо у этой страны, считал он, нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ей нет места в историческом пространстве, поскольку она ни Запад, ни Восток, и не внесла никакого вклада в цивилизацию. Ей нечего дать Западу, кроме предупреждения: она может показать ему, какие смертельные опасности таятся в такой особости.

Впрочем, чуть позже Чаадаев уточнил этот мрачный диагноз в «Апологии сумасшедшего». Он был по-прежнему убежден в том, что у России нет прошлого, но не мог смириться с отсутствием у нее будущего. Напротив, из этого отсутствия истории он делал вывод о том, что это, возможно, шанс для России. Что опыт западных стран может на этой целине обеспечить настолько быстрое развитие, что Россия опередит их всех. И что в конечном счете именно на нее будет ориентироваться Запад. Водораздел между несуществующим прошлым и значительным потенциалом, имеющимся, согласно Чаадаеву, у России, пролегает через эпоху Петра Великого, о котором Герцен писал, что он открыл дорогу Пушкину. И Чаадаев пишет Тургеневу: «Придет день, когда мы станем умственным средоточием Европы». По мнению этого блестящего мыслителя, одного из самых замечательных предтеч современной русской мысли, Россия должна найти компромисс между двумя одинаково опасными путями: следовать за Западом или отвергнуть предлагаемую им модель. Разрешить эту дилемму нелегко. Россия, считал Чаадаев, должна оставаться сама собой, одновременно усваивая то, что позволило Западу развиваться.